Профитроли Александр Адабашьян

СТАХОВСКИЙ: Всем доброго дня. Начинается "Школьная анкета" – программа, в которую к нам обычно приходят люди, не нуждающиеся в дополнительном представлении. Сегодня у нас в гостях Александр Адабашьян. Добрый день.

АДАБАШЬЯН: Здравствуйте.

СТАХОВСКИЙ: Как настроение?

АДАБАШЬЯН: Нормальное. Неожиданно хорошая погода.

СТАХОВСКИЙ: Наконец-то уже, в конце концов. А вы реагируете как-то на погоду? Знаете, есть же люди, которые действительно думают: ой, всё, зима, никуда не пойду. Или: ой, лето - хорошо! А есть люди, которым, в общем, по барабану.

АДАБАШЬЯН: Мне погода по барабану. Потому что я хожу не из соображений погоды, понимаете. Если б я ходил там сажать, сеять, пахать, тогда бы, конечно, это для меня было бы решающим условием.

СТАХОВСКИЙ: То есть она в принципе на вас не влияет никаким образом?

АДАБАШЬЯН: Нет, на здоровье влияет, на настроение тоже влияет, но на необходимость сидеть дома или вылезать - никак. Так что приходится и выходить в дождь, и в хорошую погоду сидеть работать.

КУЗЬМИНА: А сценаристы и режиссеры, когда пишут сценарии и режиссируют свое кино, они думают о том, в каких сложных условиях придется снимать это кино? Может быть, например, сценариев, когда действие происходит летом, гораздо больше, чем сценариев, когда действие происходит зимой, потому что сложнее снимать?

АДАБАШЬЯН: Конечно. Я помню, один очень хороший звукорежиссер, с которым мы работали, сказал, что ему однажды предложили сценарий. Я, говорит, открываю первую страницу (там обычно пишутся технические условия), читаю: "Зима. Натура. Два ветродуя". Я, говорит, сразу закрыл, дальше не читал.

СТАХОВСКИЙ: Что ж начинать-то, если уже проблема!

Но тем не менее "Школьная анкета" остается "Школьной анкетой". Александр Артемович Адабашьян, день рождения - 10 августа 1945 года. Правильно?

АДАБАШЬЯН: Да.

СТАХОВСКИЙ: Место рождения - Москва. Ныне город-герой, тогда, конечно, она еще не была городом-героем. Хотя у меня ощущение, что Москва всегда была городом-героем. То есть вы, получается, по гороскопу… Рак?

АДАБАШЬЯН: Нет. Лев.

СТАХОВСКИЙ: А, ну да, это Лев уже. Вы верите в гороскопы?

АДАБАШЬЯН: Нет, абсолютно! У меня очень смешная была история. Одна журналистка пришла интервью брать, а где-то по глупости напечатали в киноэнциклопедии, что у меня 8 марта день рождения, а 8 марта - я не помню, что это такое, какой это знак Зодиака, я не помню…

СТАХОВСКИЙ: Это Рыбы.

АДАБАШЬЯН: Вот. В общем, она сказала, что "я очень много про вас прочитала, вы - абсолютная Рыба". И стала мне перечислять черты моего характера. Я говорю: "Нет. Я 10-го…" - "Не может быть. Вы - абсолютная Рыба". Я ей паспорт показал. Потом мы еще час побеседовали, она говорит: "Вот теперь я вижу, что вы - Лев". Я пожалел, что я ей не наврал и не сказал, что у меня в октябре, чтобы она меня подогнала под другой какой-нибудь знак. Знаете, как в газетах печатают прогнозы, что сегодня желательно не переходить улицу на красный свет Львам.

СТАХОВСКИЙ: Лежите дома весь день.

АДАБАШЬЯН: Да. А Рыбам не заплывать за буйки. А у вас возможен успех в делах. Ну, это можно сидеть и кропать кому угодно. У вас нет такой рубрики? Я у вас стану колумнистом и буду каркать…

СТАХОВСКИЙ: Мы задумаемся об этом серьезно с сегодняшнего дня.

АДАБАШЬЯН: Давайте. Буду ежедневно вам рассказывать, каким знакам чего можно делать, чего нельзя.

КУЗЬМИНА: Мы еще попридумываем сколько знаков! Двенадцать - это маловато, я считаю.

СТАХОВСКИЙ: Маловато, да. Надо добавить что-то, мне кажется.

АДАБАШЬЯН: Ну, в зависимости от времени. Если времени больше, тогда можно восемнадцать, если времени мало, три знака всего в этом году.

СТАХОВСКИЙ: Александр Артемович, а почему Александр? Почему вас назвали Сашей?

АДАБАШЬЯН: Ну, это уже я не могу узнать. Почему-то так захотелось родителям. Я не знаю.

СТАХОВСКИЙ: Нет какой-то семейной легенды, может быть, по этому поводу?

АДАБАШЬЯН: Нет, никаких вообще легенд по этому поводу нет. И вообще семейных легенд очень мало. Надо было придумать чего-нибудь заранее. Сейчас трудно с ходу сымпровизировать.

КУЗЬМИНА: Вы родились и жили на Нижней Масловке? Или нет?

АДАБАШЬЯН: На Нижней Масловке очень долго прожил, потом жили еще на Ленинградском, потом я ушел в Красную Армию, а вернулся уже на Новый Арбат. А в Красную Армию ушел, потому что у нас не было военной кафедры, и меня со второго курса отправили на три года. Плюс был в том, что я не участвовал в переезде, например.

СТАХОВСКИЙ: С одного места на другое, да?

АДАБАШЬЯН: Отсиделся, да. Это все-таки тяжелая история.

КУЗЬМИНА: Ну, Нижняя Масловка - начало детства проходило там?

АДАБАШЬЯН: Да.

КУЗЬМИНА: А какие самые, может быть, яркие воспоминания? Все-таки это центр города.

АДАБАШЬЯН: Нет. Какой же был центр города?..

СТАХОВСКИЙ: В вашем детстве это была почти окраина?

АДАБАШЬЯН: Да. Я утром просыпался от грохота бидонов, которые сгружали. У нас внизу был магазин, на первом этаже. И стояла лошадь, с нее сгружали бидоны с молоком. Значит, эта лошадь откуда-то приходила своим ходом, естественно.

СТАХОВСКИЙ: Из поселка Сокол, не иначе.

АДАБАШЬЯН: Где-то ближе, наверное.

СТАХОВСКИЙ: Может быть, и ближе, да.

АДАБАШЬЯН: Я думаю, что с Сокола лошадь топала бы с вечера, наверное, чтобы к утру, надо было всю ночь идти.

КУЗЬМИНА: Какое самое раннее воспоминание о себе сохранилось в памяти?

АДАБАШЬЯН: На Тверской. Я помню, было летнее утро. Мама, по-моему, пошла в магазин, там такой был магазин "Сыр" двухэтажный, как сейчас помню. На Тверской тогда липы росли, и внизу они были закрыты такими, из четырех литых решеток состоявшими…

КУЗЬМИНА: Заборчиками.

АДАБАШЬЯН: Ну, не заборчик, а он землю закрывал, чтобы не затаптывали. И там что-то росло. Вот. Я помню, что я сидел на корточках, и что-то там произрастало, я пытался это выдергивать. Я был рыжий, такой ярко-рыжий. Тогда это не было модно, наоборот, детство было тяжелое. Но в этом возрасте еще я от этого не страдал. Я помню, что меня окружили какие-то три девицы, которые мне казались… Потом уже я понял, что им, наверное, было лет 16-17. Вот. И я помню, что я с изумлением на них смотрел. Это было раннее утро, полит был асфальт, широченный был, тогда мне казалось, тротуар этот и проезжая часть. И такое начало хорошего летнего дня. Вот это самое первое воспоминание.

СТАХОВСКИЙ: Это вам сколько было лет приблизительно?

АДАБАШЬЯН: Наверное, года три, я так думаю.

СТАХОВСКИЙ: То есть достаточно ранний возраст?

АДАБАШЬЯН: Да.

КУЗЬМИНА: А знаете, как интересно, сейчас Тверскую как раз планируют заселить деревьями, всю Тверскую улицу.

АДАБАШЬЯН: Да, читал про это.

СТАХОВСКИЙ: Есть какой-то план такой, да.

КУЗЬМИНА: А вам три года - это 1948 год соответственно.

АДАБАШЬЯН: Да, примерно 1948-49-й.

СТАХОВСКИЙ: Послевоенные какие-то годы. За это время, как вам кажется, по внутреннему ощущению, не визуальному, а по внутреннему, Москва сильно изменилась?

АДАБАШЬЯН: Сильно очень изменилась. Очень изменился народ. Потому что я помню, мы жили рядом со стадионом "Динамо", Нижняя Масловка, и мы детьми очень часто туда ходили. "Дяденька, проведи!" - и можно было на любые матчи проходить. И вот я помню стадион того времени (я уже много раз везде это говорил) - никто не болел "против", все болели "за". Поэтому спокойно сидели рядом спартаковец, цэдэковец, динамовец, и друг друга подзуживали, если кому-то не везло, а кто-то, наоборот, выигрывал.

СТАХОВСКИЙ: Но в целом дружно это всё было, да?

АДАБАШЬЯН: Да. Игра. И они смотрели на игру. Это не было ни борьбой, ни войной, ни сражением, это была игра. И спокойно переругивались. Иногда смешно, иногда так от отчаяния зло, но никогда это не переходило границы.

КУЗЬМИНА: Мама была преподавателем немецкого языка?

АДАБАШЬЯН: По образованию, да. Но практически по специальности не работала. После войны уже немецкий язык резко вышел из моды.

КУЗЬМИНА: И соответственно, именно поэтому вы пошли во французскую школу?

АДАБАШЬЯН: Это не я пошел, меня записали туда. Это в то время было такой же глупостью, как я говорю, как если бы отдать сейчас ребенка углубленно изучать клинопись. Вот примерно такие же перспективы были у французского языка в то время.

КУЗЬМИНА: Да. Но при этом французский язык вам помог во многом в будущем.

АДАБАШЬЯН: Да, помог замечательно. Потому что, когда я закончил институт, двадцать лет у меня была пауза с языком. Но когда я попал во Францию первый раз, из меня попёр этот французский язык, да еще девятнадцатого века, да еще с хорошо поставленным произношением. Они не верили, что я язык учил не во Франции.

СТАХОВСКИЙ: А в нормальной советской школе.

АДАБАШЬЯН: Ну, я так особо не уточнял, насколько она была нормальной. Но я говорил правду, что, действительно, это было в советской школе.

СТАХОВСКИЙ: А кем хотелось быть в детстве?

АДАБАШЬЯН: Водителем трамвая. Довольно долго.

СТАХОВСКИЙ: А почему вдруг?

АДАБАШЬЯН: Потому что я в школу ездил на трамвае. У меня там была знакомая кондукторша - рыжая такая, помню. И через нее я свел знакомство с водителем. Меня совершенно это потрясало, особенно эта ручка, которая с шипением… А потом долго хотел стать клоуном цирковым. Вот я думаю, что мне действительно надо было по этой стезе идти. Потому что тогда все мои способности как-то собрались бы воедино, был бы на месте.

КУЗЬМИНА: Мне кажется, вы вообще из среды режиссеров самый…

АДАБАШЬЯН: А я не режиссер.

КУЗЬМИНА: Хорошо, из сценаристов, творческих людей - человек с самым большим количеством профессий вообще. Потому что, судя по всему, вы работали почти везде, где только можно было.

АДАБАШЬЯН: В общем, да. Можно сказать. Но в этом есть плюсы, потому что назвать себя самым лучшим сценаристом я, наверное, не рискнул бы, но среди художников - вполне возможно. И самым лучшим актером среди сценаристов. В общем, вполне можно претендовать на такие первенства.

СТАХОВСКИЙ: У вас Строгановское училище за плечами?

АДАБАШЬЯН: Да. Московское Высшее художественно-промышленное училище, бывшая Строгановка. Так называлось.

СТАХОВСКИЙ: Сегодня это Художественно-промышленная академия, по-моему, даже так называется. А почему именно на художественную стезю в конце концов вас как-то занесло?

АДАБАШЬЯН: Как-то с детства рисовал, мне это нравилось. И вроде получалось. И мне этим интересно было заниматься. В общем, я где-то уже класса с седьмого точно знал, что я пойду по этой специальности. А Строгановка появилась чисто эмоционально. Там был день открытых дверей, я, по-моему, был классе в восьмом, зимой. Я пришел туда, это было новенькое здание, оно только в 1956 году было сдано, на Волоколамке. И был солнечный день зимний, и до сих пор я помню Строгановку вот этого первого моего визита туда. Мастерские все эти. Там же учат руками всё делать: лепить, пилить, строгать. Металл была моя специализация. Я до сих пор имею представление, как работать на всех металлорежущих станках: токарном, сверлильном, фрезерном. Плюс еще дерево. В общем, руками нужно было потрогать всё. Я помню, что, когда я уже поступил, и потом проучился там пять лет, той Строгановки, того солнечного зимнего утра так больше и не повторилось. Были утра, было солнце, но вот такого образа, который у меня тогда возник, куда мне очень захотелось, больше так и не сложилось.

СТАХОВСКИЙ: А родители как отнеслись к этому? Они поддерживали вас в ваших начинаниях? Или была какая-то внутренняя борьба? Мол, "сынок, какое училище - на завод".

АДАБАШЬЯН: Папа пытался. Он у меня был с техническим образованием и вообще был, так сказать, начальником по этой части. И ему казалось, что, конечно, всё это несерьезно, все эти… Так он робко как-то намекнул. Но, во-первых, у меня очень плохо было с математикой. Синусы, косинусы - я до сих пор не совсем понимаю, что это такое. А во-вторых, вообще не давили никак.

СТАХОВСКИЙ: То есть, довольно свободное было воспитание?

АДАБАШЬЯН: В принципе, да. Тогда количество соблазнов было минимальное, поэтому ограждать было особо не от чего. Единственное, что когда начал курить где-то в 9-м классе…

СТАХОВСКИЙ: Тоже эмоционально?

АДАБАШЬЯН: Курение - вообще эмоциональный процесс, особенно в школе. И папа как-то со мной боролся, но потом я обнаружил, что иногда вечером, когда у него кончались сигареты, он у меня потыривал.

СТАХОВСКИЙ: Как это обычно происходит с родителями.

АДАБАШЬЯН: Да. Так что после этого как-то его авторитет в антиникотиновом плане для меня пошатнулся.

КУЗЬМИНА: Что касается школьных годов, говорят, что была единственная пятерка - по пению - у вас.

АДАБАШЬЯН: Нет, не по пению, по труду. Это интриги. По труду.

КУЗЬМИНА: А можно ли сейчас говорить, что экстраполировать детские оценки в школе на будущее ребенка, может быть, не стоит?

АДАБАШЬЯН: Думаю, что действительно не стоит, потому что где-то я прочитал такую фразу, что историю двигают троечники. В общем, вот из всех моих знакомых (но в основном, правда, это всё в профессиях, так скажем, творческих) я знаю только одного отличника - это Меньшов Володя.

СТАХОВСКИЙ: А остальные, в общем, середнячки были.

АДАБАШЬЯН: А остальные были, как минимум, середнячки, а иногда были просто…

СТАХОВСКИЙ: Отъявленные хулиганы и двоечники.

КУЗЬМИНА: Тогда перейдем к вашему знакомству с Никитой Михалковым. В школьные годы это произошло?

АДАБАШЬЯН: Произошло в школьные годы. Мы не учились вместе. Просто Леша Шашков, мой одноклассник, был их соседом по даче. Ну, и так вот как-то случилось. Он очень плохо учился в школе, это я точно знаю, Никита Сергеевич. Я получше. По крайней мере, меня не выгоняли. Его периодически изгоняли. Вот. Единственное, что нас сближало - я точно знал, что я буду в художественном учиться, именно в Строгановке, а он знал, что он будет учиться в Щукинском. Такая вот целенаправленность и сближала, тем более что, когда его вышибли из Щукинского за съемки в кино и он перешел во ВГИК, то уже и какое-то вроде как профессиональное сближение началось, потому как в кино художник - это тоже профессия востребованная и нужная. Вот. Так я оказался в кино, таким образом.

СТАХОВСКИЙ: То есть с его помощью, да?

АДАБАШЬЯН: Да. Еще когда был студентом, я у него работал на курсовой работе. То есть все мои, как я везде говорю, киноуниверситеты я всегда начинал подмастерьем при хорошем мастере.

СТАХОВСКИЙ: Но в качестве сценариста у вас же первая совместная с ним работа - это "Неоконченная пьеса", да? Потому что в "Своем среди чужих" вы выступали как раз как художник, а в "Неоконченной пьесе" - и как художник, и уже как сценарист. Вот интересен этот момент перехода…

АДАБАШЬЯН: Нет, это было не так. Когда Никита Сергеевич по моим стопам загремел в Красную Армию (правда, на флот), этот год мы с Лебешевым, с оператором Павлом Тимофеевичем Лебешевым, значит, пробавлялись разными левыми заработками, я работал, в частности, ассистентом оператора у него на одной невероятной картине. А потом, не знаю почему, меня пригласил Кончаловский помочь ему со сценарием. Я ничего не писал, никаких сценариев. Вот. И поэтому сразу работа началась, то же самое, с подмастерья. Я понятия не имел, как это делается. Он меня просто взял, наверное, как спарринг-партнера, знаете, который мячики отбивает.

СТАХОВСКИЙ: То есть это случайность? Это было совместное желание? Или это необходимость, которая возникла с одной или с другой стороны?

АДАБАШЬЯН: Для него это, наверное, была необходимость. Для меня это - интересная мне случайность. Ну, так же, как и многое. В общем, это случайность, к которой, наверное, нужно быть готовым.

СТАХОВСКИЙ: То есть вы верите в состояние вот такой хорошей случайности? По большому счету - судьбы?

АДАБАШЬЯН: Безусловно. Если бы формат вашей передачи позволял, у меня было бы еще часа два свободных, я бы вам рассказал историю моих болезней, это невероятно по стечениям обстоятельств. В принципе, я уже давно должен был не сидеть здесь, а лежать где-нибудь под заросшим травой холмиком.

КУЗЬМИНА: Ну, видимо, точно такая же история выздоровлений…

СТАХОВСКИЙ: История болезни - всегда история выздоровления. Конечно.

АДАБАШЬЯН: Да. Если история болезни без истории выздоровления, тогда бы здесь кто-нибудь другой сидел.

СТАХОВСКИЙ: Никогда не жалели, что связали свою жизнь, по большому счету, с кино?

АДАБАШЬЯН: Да нет. Потому что не с чем сравнивать. Я не знаю, если бы я пошел, как большинство выпускников нашей школы, по дипломатической стезе, может быть, я бы с изумлением смотрел на тех, которые вместо того, чтобы сидеть в посольствах или в МИДе с девяти утра до шести вечера, ведут совершенно другой образ жизни… Да нет, я вообще ни о чем не жалею.

СТАХОВСКИЙ: Тем не менее вас увлекает политика?

АДАБАШЬЯН: Когда она меня вовлекает, в этом случае приходится увлекаться ею. А так, в принципе, нет.

КУЗЬМИНА: А вы смотрите новости?

АДАБАШЬЯН: Смотрю. Вот единственное, что смотрю: новости и спорт.

СТАХОВСКИЙ: Спорт? Весь? Или есть какие-то любимые виды спорта? Сейчас вот все футболом увлечены.

АДАБАШЬЯН: Сейчас смотрю футбол, конечно.

СТАХОВСКИЙ: Есть любимчики у вас?

АДАБАШЬЯН: Любимчик сейчас, наверное, Голландия. Но не наши же!

СТАХОВСКИЙ: Даже если наши, уже поздно.

АДАБАШЬЯН: С самого начала было. Я вообще говорю, что вот сделать бы нам сборную из футбольных агентов, вот их туда послать, было бы очень интересно.

СТАХОВСКИЙ: И всё было бы неплохо, наверное.

АДАБАШЬЯН: Да, посмотреть, как бы они там…

СТАХОВСКИЙ: А какие-то другие виды спорта?

АДАБАШЬЯН: Практически все, кроме технических. Особенно мне нравится прямой эфир, когда эти живые, настоящие эмоции, неподдельные, когда это ни сыграть нельзя, ни…

СТАХОВСКИЙ: То есть, когда всё происходит здесь и сейчас, немедленно, и всё решается?

АДАБАШЬЯН: Да, причем эмоционально. Когда всё это открыто, когда всё это явно, на пределе усилий и на пределе эмоций, это такой адреналин с экрана.

СТАХОВСКИЙ: Но ведь во многом это тоже литература, это драматургия самая настоящая. Спорт как искусство, которое рождается здесь и сейчас.

АДАБАШЬЯН: Как Эйзенштейн сказал, что "лучшая драматургия - это футбольный матч". И совершенно верно. Я студентам, когда я короткое время преподавал, объяснял, в чем смысл этого, что это как хорошая пьеса, где экспозиция очень короткая. Вот выходят на поле 22 миллионера в трусах, двое ворот и один мячик; кто больше забьет в те или другие ворота, тот выиграл. Вроде бы всё ясно. А потом, по ходу дела: "А почему руками нельзя?" - "Потому что правила такие". - "А почему этому можно?" - "А потому что вратарям можно". - "А здесь?.. " - "А это офсайд". - "А это кто такой?" - "Это судья". И все сложности, которые возникают по ходу, они уже, так сказать, добавляют тексту драматургических поворотов. Но вначале правила очень простые. Экспозиция очень простая. Проблема очень часто сценариев, особенно советских, что там огромные экспозиции…

СТАХОВСКИЙ: То есть сам вход в процесс, пока уже что-то начнется?

АДАБАШЬЯН: Да, вход в процесс, когда нужно объяснить, кто есть кто. И поэтому там корявейшие экспозиции, когда двое встречаются в кафе, выясняют, что они давно не виделись. Они начинают, практически глядя в камеру, говорить: "Ну, как ты поживаешь с тех пор, как в 1964 году мы вместе закончили политехнический институт, где ты был лучшим студентом, а я был двоечником?" И так вот быстренько, быстренько, с треском всё это…

СТАХОВСКИЙ: Я вспомнил одну расхожую фразу Чехова о том, как написать хороший рассказ: "Напишите рассказ, потом выкиньте из него первую половину, получите хороший рассказ". Здесь приблизительно то же самое. В вашем последнем фильме, только что практически вышедшем, "Собачий рай" Анны Чернаковой, вот эти проблемы с экспозицией… Вы сами как научились их решать?

АДАБАШЬЯН: Как говорит Лариосик у Булгакова в "Днях Турбиных": "Достигается упражнением".

СТАХОВСКИЙ: Как и в спорте - тренировкой.

АДАБАШЬЯН: Ну да. Но, правда, там Лариосик это говорит, глядя, как лихо Мышлаевский рюмочки опрокидывает, и говорит: "Как у вас это хорошо получается!" На что Мышлаевский ему говорит: "Достигается упражнениями".

СТАХОВСКИЙ: Каждый новый фильм, каждая новая работа, каждый новый сценарий, например, потому что и в "Собачьем раю" вы - автор сценария, это всегда какой-то новый шаг, это всегда, ну, не борьба, а как это сказать… конкуренция с самим собой?

АДАБАШЬЯН: Когда вы идете по улице, каждый шаг новый. Это, может быть, ничего особенного, это не восхождение на Джомолунгму, это просто пересечение переулка, по которому вы ходите каждый день. Но все равно каждый шаг - новый.

СТАХОВСКИЙ: Но в ходьбе иногда, допустим, от дома до работы есть некоторая вынужденность. Вроде как надо пойти и надо сделать этот шаг. А в творческой работе все равно должен быть какой-то интерес, наверное, в первую очередь? Нет?

АДАБАШЬЯН: Ну да, об этом я и говорю. В этом разница между ходьбой на работу с 9-ти до 6-ти, и совсем другое дело, когда ты садишься за стол, или просто где-нибудь тебе приходит в голову какая-то идея, от которой дальше всё катится. Немножко другой процесс. Ну, как сказать? Другие шаги по другой почве и по другому поводу. Но в принципе то же самое.

КУЗЬМИНА: А сценарий писали для этого фильма, зная о том, что съемки этой картины будут? Или он писался просто как сценарий, собственно, как миллионы других сценариев?

АДАБАШЬЯН: Нет, писался он… Вообще миллионы сценариев пишутся именно со знанием, кто, где и когда это будет делать. Этот писался в большей степени в воздух.

СТАХОВСКИЙ: То есть не под конкретных людей, да?

АДАБАШЬЯН: В то время был конкретный режиссер, но не состоялась та совместная работа. Вот. Он просто лежал в течение 10 лет, пока мы…

СТАХОВСКИЙ: Пока не дождался какого-то своего часа, да?

АДАБАШЬЯН: Да.

СТАХОВСКИЙ: Тоже случайность, тоже судьба?

АДАБАШЬЯН: Конечно. Как и все. Как и все в жизни.

СТАХОВСКИЙ: Дурацкий вопрос, но без него никуда. Расхожий совершенно такой вопрос и выражение: о чем фильм? Понятно, что каждый для себя сделает какие-то свои выводы, но порой некоторые пояснения помогают, что называется, правильно настроить взгляд. Знаете, как очки, которые необходимо надеть для того, чтобы рассмотреть, или лупа, с которой прочитать текст бывает проще, чем когда смотришь невооруженным глазом. Вот если бы вас попросили сказать что-то самое важное об этой вашей последней работе, что бы это могло быть?

АДАБАШЬЯН: Мы для себя уже сформулировали ответ на этот вопрос, потому что их очень много было и очень часто повторяющиеся. Но мы себе это представляем как этажерку, с которой каждый может снять то, до чего он дотягивается, в зависимости от своего роста, возраста. Вот. Есть нижний ряд, где просто забавная история детская, история, связанная с собакой. Есть второй ряд - это взаимоотношения взрослых и взгляд детей на эти взаимоотношения. Есть третий, который касается до некоторой степени истории страны, потому что действие происходит в 53-м году. Вот. И опять же детский на это взгляд. Ну, в общем, такие вот… Там есть слои, которые можно считывать. Во всяком случае, мы уже показывали в разных местах, начиная от колонии детской и заканчивая просвещенными аудиториями институтскими, университетскими. И во всех случаях те реакции зрительские, которые там были, нас самих изумляли, потому что граждане там видели то, чего мы туда и не закладывали. Мы, конечно, от этого не отказывались ни в коем случае.

СТАХОВСКИЙ: Ну, это вот та самая прелесть личного восприятия человека. Но есть еще один момент очень важный. Вы говорите о том, что этажерка - это полочки, каждый дотягивается, куда он может. Но с точки зрения, например, взрослого человека, чтобы добраться до тех нижних полок, о которых вы сказали, приходится нагибаться. То есть совершать обратное движение. Оно здесь тоже чувствуется?

АДАБАШЬЯН: Понимаете, очень часто нагибаться в разговоре о детстве… я думаю, что все нагибаются не без удовольствия. Даже как-то все с удовольствием присаживаются, чтобы пообщаться с ребенком, садятся на корточки или даже на колени не без удовольствия. Одно дело, когда ты это делаешь, потому что у тебя радикулит или когда у тебя отвалилась подметка - это одно дело. А когда есть возможность прекрасного общения с каким-нибудь насекомым четырех или трех лет, здесь примерно так.

КУЗЬМИНА: Ведь одну из ролей, не секрет, что играете вы. Когда вы писали сценарий, вы думали о себе?

АДАБАШЬЯН: Нет, нет. Вообще это получилось… Режиссер Анна Чернакова и оператор Володя Климов, они меня практически уговорили. Но я думаю, что, хотя они ханжески меня уговаривали, что "никто, кроме вас не смог бы", но я понимаю, что это были чисто практические соображения, потому что я на картине был художником-постановщиком, одним из. Вторая была Настя Каримуллина, мы вместе с ней работали. Но так или иначе, я должен был торчать на площадке все время. И вместо того, чтобы брать артиста, которого надо вызывать, он будет приезжать из Москвы, потом будет уезжать, а если в нем экстренная нужда, его нужно срочно вызывать – а тут все равно болтается, прилепили ему бороду - и всё. С утра прилепляют бороду, и я в этой бороде занимался своими делами. "А ты можешь сейчас пройтись? Очень хорошо, чтобы он тут был". Накидывали пиджачок, и пошел. То есть это, я думаю, было в большей степени практическое соображение, нежели уважение к моему огромному таланту.

КУЗЬМИНА: А где снималась картина?

АДАБАШЬЯН: Вся картина снималась в павильоне студии "РВС" в Петербурге. Это не "Ленфильм", это отдельная студия. Вся картина там. И мы вначале это демонстрируем, мы не скрываем, что это павильон. Поскольку она не совсем реалистическая, там даже финал ее настолько вообразим, что если бы это была реалистическая картина, то, в общем, это совершенно все разваливалось. Но поскольку с самого начала мы говорим, что это… Знаете, есть такие детские воспоминания о том, чего никогда не было. Почти у всех это есть. В "Войне и мире", например, есть сцена, когда они вспоминают свое детство, Наташа и Николай, они четко помнят, что однажды они зашли к папеньке в кабинет, и там стоял арап. Черный арап с белыми зубами. Взрослые говорили, что никогда этого арапа не было, но они оба это помнят.

СТАХОВСКИЙ: И их не переубедить.

АДАБАШЬЯН: И переубедить невозможно. Также у меня есть такое детское воспоминание. В Риге, я помню, тоже какая-то сцена, которую я точно видел, но мне сказали, что этого быть не могло. Вот эта аберрация зрения детская, в картине мы старались сохранить именно вот эту атмосферу, что это детский взгляд на себя, и на взрослую жизнь, и на то, что они прожили, в том числе на то, что прожила страна.

СТАХОВСКИЙ: И время действия, понятно. 1953 год, вы сказали. И, естественно, у всех с 53-м годом только одна ассоциация - это год смерти Сталина.

АДАБАШЬЯН: Там он вообще не упоминается. Один раз говорится: Сталинская премия. А так больше он не упоминается никак. Я это время помню, потому что 53-й год, я уже был…

СТАХОВСКИЙ: Вам - восемь.

АДАБАШЬЯН: Я уже был в третьем классе. И я помню это время замечательно. Вот. Сейчас, конечно, полагается говорить, что в это время мы все ненавидели коммунизм, социализм, что задыхались от несвободы в третьем классе. Вот. Что меня заставляли вступать в пионеры, меня душил красный галстук. Ничего подобного не было. У меня было, я считаю, замечательное и счастливое детство, несмотря на то, что это было время довольно голодное. Да еще куча моих болезней, которые мне сопутствуют всю жизнь. Вот. И тем не менее это то время, когда исключительно летом были дни только солнечные. Осени не было вообще. Зима была - синее небо, белые сугробы. Даже когда был мороз за 30, мы не ходили в школу, но во дворе было не протолкаться.

СТАХОВСКИЙ: Белые сугробы! Я забыл, когда я видел последний раз белые сугробы в Москве.

АДАБАШЬЯН: Вот, вот! Вот именно об этом.

СТАХОВСКИЙ: А автобиографичность важна вообще в творчестве?

АДАБАШЬЯН: Но ее там в буквальном смысле нет. В буквальном смысле там автобиографии нет. Но ощущение, конечно… Если ты этого не пережил… Не важно, воевал ты или нет. Но, если ты испытывал нечто близкое к тому, что испытывал человек на фронте, ты можешь об этом писать.

СТАХОВСКИЙ: То есть это эмоциональный такой момент, который помогает, опять же, в собственном постижении каких-то моментов, о которых рассказываешь.

АДАБАШЬЯН: С моей точки зрения, да. И вот на этом мы сошлись. И Анна Чернакова, режиссер, и Володя Климов, оператор, и актеры, которые там снимались, взрослые, я имею в виду. А дети как-то на интуитивном уровне, как, допустим, Аня Корнева, или Патрикеевна, как она у нас называлась, поскольку она рыжая и хитрая. Как она это делает? Даже взрослые актеры, не работавшие на картине, которые смотрят фильм, потом спрашивают, им непонятно, как она это делает, как может девочка 12 лет играть такие сложные вещи. Она тоже сама этого объяснить не может.

КУЗЬМИНА: Надо сказать, что они были отмечены. И Аня получила приз за лучшую детскую актерскую работу на IVПетербуржском благотворительном кинофестивале "Детский киномай". Я думаю, что для ребенка, может быть, не очень понятно, что произошло. Но в любом случае это какая-то заслуженная…

АДАБАШЬЯН: Но у Аньки три приза, в общем. В общей сложности за лучшую (как ни странно) женскую роль она уже три приза имеет. Сашу Кудрявцева тоже все отмечают, вторая там роль. Но просто поскольку у него главная роль, то она в большей степени на виду, и потом она посложнее.

КУЗЬМИНА: Как картина попадает на кинофестивали вообще? Потому что тот же "Собачий рай" неоднократный призер разных кинофестивалей, и в том числе "За современный стиль киномышления" специальный приз дали. Как попадают картины на кинофестивали?

АДАБАШЬЯН: Ну, есть такие люди, так называемые отборщики, которые… Каждый фестиваль окружен вот этими людьми. Кто-то отбирает фильмы Восточной Европы, кто-то в Азии, кто-то, значит, в Европе, кто-то в Америке. И они делают какую-то преселекцию, что интересного в этом году вышло, допустим, в Восточной Европе, что интересное есть в Азии. Потом это всё суммируется, и дальше начинается отсев: кто-то отказался, кто-то не смог, а кого-то просто надо отсеять, потому что не может быть в конкурсе сорок картин, допустим. То есть, это соединение целого набора субъективных мнений, из которых, в общем, вырисовывается нечто, что в результате становится объективным.

КУЗЬМИНА: А что это за "современный стиль киномышления"? Вы когда, авторы картины, получали этот специальный приз, было понятно, что за такой стиль в этой картине нашли те, кто этот приз присуждал?

АДАБАШЬЯН: Ну, это надо у них спросить, потому что мы не то что…

КУЗЬМИНА: Без объяснений причины вручали?

АДАБАШЬЯН: Да, без объяснений, тем более шел дождь, вручение было под открытым небом во дворе какого-то замка в Выборге. Так что, если под этим ливнем стали бы еще вести теоретические разговоры…

КУЗЬМИНА: Что они имели в виду, вручая приз.

АДАБАШЬЯН: Мы, во всяком случае, этой задачи перед собой не ставили. Не то, что мы вот там с Аней, Володей, с актерами сели и сказали: "Давайте подумаем о современном киноязыке. У кого есть предложения?" Такого не было. Но, как бы это сказать? Я бы очень вам рекомендовал (не только вам, а, значит, и телерадиослушателям и радиослушателям) посмотреть картину, благо она сейчас в очень ограниченном, но тем не менее в прокате, и в Москве, и в других больших городах. Вот. Чтобы составить себе представление о том, что такое современный киноязык.

КУЗЬМИНА: Заодно. На фоне как раз "Собачьего рая".

СТАХОВСКИЙ: Не требующий перевода, хочется верить. В отличие от французского или той самой клинописи, о которой вы говорили в самом начале.

Александр Адабашьян у нас сегодня в гостях. Фильм, я напомню, о котором мы говорим, называется "Собачий рай". Фильм режиссера Анны Чернаковой. Он не очень длинный, как выяснилось, два часа всего, что по современным меркам, опять же возвращаясь к киноязыку…

АДАБАШЬЯН: Даже меньше.

СТАХОВСКИЙ: Даже поменьше. То есть не вызывает, видимо, серьезных вопросов. Александр Артемович, а вы любопытный человек?

АДАБАШЬЯН: Да. Даже у нас в картине есть такая фраза, что любопытство - это не порок, а особенность.

СТАХОВСКИЙ: Любопытство можно в себе воспитать, эту черту, это качество?

АДАБАШЬЯН: Я думаю, что можно. У некоторых это просто как профессиональное качество воспитывается.

СТАХОВСКИЙ: Вы любите путешествовать?

АДАБАШЬЯН: Теоретически - да. Сейчас все меньше и меньше с возрастом.

СТАХОВСКИЙ: Есть места, куда хочется возвращаться?

АДАБАШЬЯН: Есть, да. Пожалуй.

СТАХОВСКИЙ: Что это, например?

АДАБАШЬЯН: Несколько мест в Италии есть таких. Я там довольно долго работал, во Франции и в Италии. Во Францию никакого желания возвращаться нет, а вот в Италии есть несколько мест. Туда с огромным бы удовольствием.

КУЗЬМИНА: Что вы считаете, может быть, одним из своих главных достижений на сегодняшний день в жизни? Не обязательно в профессиональной карьере.

АДАБАШЬЯН: В жизни? Наверное, семья. У меня две замечательные дочки. У старшей пятеро детей, у младшей один. Вот это замечательно, когда весь этот коллектив собирается вместе, бывает очень весело

СТАХОВСКИЙ: А в работе? Все-таки есть же какие-то моменты, когда пусть даже с каким-то прищуром вы на себя смотрите, думаете: вот тут я молодец!

АДАБАШЬЯН: Вот у меня по этому поводу рецепт, я много раз об этом говорил и писал и всем советую. Когда возникает это ощущение: написал что-то замечательное! - берешь с полочки любую книгу: Чехов, Тургенев, Толстой. Прочитал две странички и успокоился.

СТАХОВСКИЙ: И сразу всё встало на места.

АДАБАШЬЯН: Да. И всё становится на место.

СТАХОВСКИЙ: Но вы же с Чеховым и Тургеневым занимаетесь профессионально - в широком смысле - немножко разными вещами?

АДАБАШЬЯН: Но все равно надо просто знать, как сказать, знать свой уровень и свое место. Это всегда очень полезно, в любой области.

СТАХОВСКИЙ: А со стороны? Хвалят же люди наверняка! И даже, может быть, люди, с которыми вы до сих пор иногда знакомитесь, говорят: "Ух, вот здесь вы прямо…"

АДАБАШЬЯН: Вот, вот! Но для этого нужно иметь некое противоядие. Нужно быть к этому готовым и воспринимать это - как сказал другой классик, "всех лучше оценить сумеешь ты свой труд". Вот!

СТАХОВСКИЙ: Какой из периодов в своей жизни вы считаете наиболее ценным? За исключением сегодняшнего дня, конечно.

АДАБАШЬЯН: Детство, наверное.

СТАХОВСКИЙ: Все-таки?

АДАБАШЬЯН: Да. Все-таки все закладывалось там. И закладывается. Так интересно общаться сейчас уже с внуками. У младшей дочери один, у старшей пятеро - всего шесть штук, от двух с половиной лет и кончая уже…

КУЗЬМИНА: Вы легко соглашаетесь на разного рода авантюры?

АДАБАШЬЯН: Да, с удовольствием.

КУЗЬМИНА: А какого рода авантюры, скажем, вне поля интересов лежат?

СТАХОВСКИЙ: На что вы не согласитесь?

АДАБАШЬЯН: Если действительно вне поля интересов, тогда да. Ну, не знаю, чиновничья какая-нибудь должность - категорически. Руководить чем-нибудь - категорически.

КУЗЬМИНА: Хорошо. А те, которые все-таки имеют место быть? Ну, это же не прыжки с моста с веревкой? Авантюра - выпить, например, молоко, которое скисло давно?

СТАХОВСКИЙ: Какая же это авантюра? Это безрассудство.

АДАБАШЬЯН: Никакого безрассудства, ты же знаешь последствия.

КУЗЬМИНА: Это как раз авантюра.

АДАБАШЬЯН: Интересно там, где последствия неизвестны.

СТАХОВСКИЙ: Поэтому это не авантюра как раз.

АДАБАШЬЯН: А так это что? Это то же самое, что выпить, не знаю, слабительное. Какая же это авантюра? А вот выпить что-нибудь, что вообще непонятно, что это такое, в этом авантюры больше.

КУЗЬМИНА: То есть познать не познанное еще до сегодняшнего дня.

АДАБАШЬЯН: Но все равно лежащее более-менее в области твоих интересов и хотя бы частично компетенции. Ну, как у меня было с постановкой оперы в Мариинском театре.

КУЗЬМИНА: "Борис Годунов".

АДАБАШЬЯН: "Борис Годунов".

СТАХОВСКИЙ: Вдруг взять и поставить оперу. Казалось бы!

АДАБАШЬЯН: Да. У меня музыкального образования нет. Про оперу я мало что знаю. Да к тому же надо было сделать за 12 дней. Вот эта авантюра интересная.

СТАХОВСКИЙ: Но получилось же!

АДАБАШЬЯН: Ну, деваться было некуда.

СТАХОВСКИЙ: Что самое сложное в вашей работе?

АДАБАШЬЯН: Смотря в какой.

СТАХОВСКИЙ: Вообще в вашей. В том, что вы считаете вашей работой. Не в конкретных сценариях или в художественных моментах, а в работе как в профессии.

КУЗЬМИНА: Я сейчас тебе процитирую: "Адабашьян уверен, что счастье в самой жизни, где нет разницы между ремеслом, которым занимаешься, и ей самой".

АДАБАШЬЯН: Вот. Совершенно верно. И еще настоящее счастье (это, по-моему, Тургенев говорил), когда получается. Не когда получилось, а вот когда получается.

СТАХОВСКИЙ: То есть в процессе…

АДАБАШЬЯН: В процессе.

СТАХОВСКИЙ: …а не в его завершении.

АДАБАШЬЯН: Вот завершением никогда не нужно быть довольным. На самом деле прекрасно понимая уровень того, что сделал, при этом кокетливо говорить: "Ну, что вы! Это еще не предел моих возможностей!"

СТАХОВСКИЙ: Поэтому именно здесь мы ставим не точку, но запятую. Спасибо вам большое, удачи и до новых встреч.

КУЗЬМИНА: Спасибо.

АДАБАШЬЯН: Всего доброго. Спасибо.