Профитроли Андрей Бартенев

СТАХОВСКИЙ: Всем доброго дня, хорошего настроения. С вами Вера Кузьмина и Евгений Стаховский. Начинается "Школьная анкета", и в гостях у нас сегодня Андрей Бартенев.

КУЗЬМИНА: Художник, график, дизайнер, модельер.

БАРТЕНЕВ: Нет, художник.

КУЗЬМИНА: Художник, точка. Андрей Бартенев.

БАРТЕНЕВ: Художник Андрей Бартенев. Здравствуйте, дорогие радиослушатели "Маяка"!

СТАХОВСКИЙ: Как лето проходит?

БАРТЕНЕВ: Оно проходит? Мне надо начать рыдать: оно уже проходит! Какой ужас! Я даже не успеваю это осознать, что оно проходит. Но я надеюсь, что у меня будет 3-4 дня возле какого-нибудь натурального, чистого, великолепного моря.

СТАХОВСКИЙ: Всего четыре дня?

БАРТЕНЕВ: Всего. За всё лето, да. И я тогда узнаю, что да, лето есть.

СТАХОВСКИЙ: Но ты уже придумал, когда ты себе устроишь эти четыре дня на море?

БАРТЕНЕВ: 13, 14 и 15 июля.

КУЗЬМИНА: Это только ты тяжело ориентируешься, когда ты уходишь в отпуск.

СТАХОВСКИЙ: Мне вообще тяжело.

КУЗЬМИНА: А профессионалы делают это легко.

БАРТЕНЕВ: В перерывах между рейсами.

СТАХОВСКИЙ: А куда?

БАРТЕНЕВ: Со вторника на среду ночью мы вылетаем в Берлин, потому что у нас 10 июля большой мой перформанс "Пузыри надежды" на церемонии закрытия International fashion Film Festival в Берлине.

СТАХОВСКИЙ: А оттуда и до моря, собственно, рукой подать.

БАРТЕНЕВ: А оттуда я полечу в Монте-Карло, где мы встречаемся с Мишей Друяном и будем вести переговоры с ним по поводу моей персональной выставки на следующий год в Московском Музее современного искусства.

СТАХОВСКИЙ: Наконец-то!

БАРТЕНЕВ: Потому что в следующем году Московский Музей современного искусства решил отметить мое 50-летие ударными выставочными проектами.

КУЗЬМИНА: А вот с этого-то мы и начнем. Кто бы мог подумать?

БАРТЕНЕВ: Да я сам даже, слушайте… Для меня это как поэтическая текстовая форма. Я вам говорю и называю эти цифры, но ко мне это не имеет никакого отношения. Может быть, мне просто подкинули чужой паспорт и как бы и всё, я не знаю…

КУЗЬМИНА: В Норильске что только не случается с детьми!

БАРТЕНЕВ: Что только не оттаивает из вечной мерзлоты. И чужой паспорт тоже.

СТАХОВСКИЙ: Когда ты был последний раз в Норильске, кстати?

БАРТЕНЕВ: Я был четыре года назад по приглашению фонда Прохоровой, Ирина Дмитриевна Прохорова меня привезла с моим перформансом "Пузыри надежды".

КУЗЬМИНА: Тяжело его перевозить? Это что-то масштабное?

БАРТЕНЕВ: Слушайте, я просто не знал, что у меня будет такая долгая и длинная, вообще полна страстей, любовь к этому проекту "Пузыри надежды", потому что первый раз я показал его в 2007 году в Лондоне на фестивале "Альтернативная Мисс мира". Я занял второе место и получил очередной титул альтернативной вице-мисс мира. И я был мисс "Bubbles of Hope" - мисс "Пузыри надежды".

КУЗЬМИНА: Это прекрасно!

БАРТЕНЕВ: Этот фестиваль, он начинался в конце 60-х годов, и огромное количество легенд британской культуры, они участвовали в этом проекте, в этом фестивале, и получали всякие титулы. Если вы знаете, киноактер Дивайн, Дерек Джармен получал титул, он был альтернативной мисс мира. Потом, значит, Брайан Ино, Дэвид Хокни, Дюран-Дюран. И в этом году в октябре он проходит в шекспировском театре, вот этот "Глобус", который они восстановили. И это, конечно, должно быть что-то фееричное. И я пытаюсь, если мне даст британское посольство визу, то я въеду и просто покажу, как русские гуляют в шекспировском театре.

СТАХОВСКИЙ: Правильно. Хоть кто-то, наконец-то! А то они подзабудут, мне кажется.

КУЗЬМИНА: Расскажи в двух словах про вчерашнюю "Другую атмосферу"... позавчерашнюю, 4-го числа. Расскажи про Тушинскую детскую больницу. Что вы там делали?

БАРТЕНЕВ: Это проект со своей историей. Потому что год назад Ирина Апексимова пригласила меня в рамках своего театрального проекта In Out в парке "Сокольники" сделать некий флешмоб. И один из моих любимых флешмобов - это раскрашивать зонтики. Мы купили тысячу зонтиков, и в парке стали с родителями и детьми раскрашивать эти зонтики. Но желающих было так много, что мы не только снаружи эти зонтики расписывали, но и внутри тоже. И когда все эти люди с зонтами стали распределяться по парку, из парка побежали еще другие сотни людей искать ядро, откуда же эти желтоносцы, с зонтами желтыми раскрашенными, бегут? Был успех огромный. И было огромное количество зрителей для других театральных детских спектаклей после нашего флешмоба.

Ирина меня позвала в этом году в сад "Эрмитаж", она делала там "Театральный демарш", в "Эрмитаже". И я делал "Марш в бабочку". Оригинальное название было для меня - "Гусеница, марш в бабочку!". Мы сделали такие силуэты бабочек, гусениц, и дети с родителями стали расписывать.

Дмитрий, который возглавляет этот проект "Другая атмосфера", увидел это всё на Фейсбуке и сказал: "Бартенев, мы хотим с вами тоже сделать для Тушинской больницы что-нибудь". Я ему говорю: "Всё, я придумал! Мы берем халаты, дети, которые лежат там в больнице, пусть расписывают эти халаты и своим любимым докторам эти халаты подарят".

КУЗЬМИНА: А те будут в них ходить. А?

БАРТЕНЕВ: Вот. И дети всё это в пятницу раскрасили на улице, там было очень много разных мастер-классов: и керамика, и рисование, и скульптурное моделирование из бумаги, и вот, значит, со мной это раскрашивание докторских халатов. И в итоге они там говорили: "Вот этот Михаилу Сергеевичу, вот этот - Марине Анатольевне". То есть они всё распределили, кому что. Теперь все эти халаты высохли. Их наденут на докторов, сфотографируют и потом сделают фотовыставку. Вот, всё я вам рассказал.

СТАХОВСКИЙ: И правильно, и хорошо.

БАРТЕНЕВ: Дети были очень довольны. Меня, конечно, потрясло, с каким азартом дети любят возить кисточками и краской по всяким светлым поверхностям.

СТАХОВСКИЙ: А куда уходит всё это? Я имею в виду вот это наше желание человеческое, детское, - мы же все любили водить кисточками, лепить что-то. А потом выросли все и сдулись.

БАРТЕНЕВ: Я знаю, куда уходит естественным путем. Вы вырастаете, рожаете детей. И потом с детьми это всё умеете лепить, рисовать, петь, играть.

СТАХОВСКИЙ: То есть ничего не уходит.

БАРТЕНЕВ: Ничего не уходит. Оно просто передается. Оно становится более-менее культурной атмосферой и фоном культурным для воспитания ребенка.

КУЗЬМИНА: Расскажи, пожалуйста, как в ледяном урбанистическом Норильске тебе удалось найти яркие краски, которые впоследствии, собственно, стали твоими спутниками?

БАРТЕНЕВ: Значит, про Норильск. Это опять такой момент оттаивания. То есть, я там так замерз, что потом, когда я стал оттаивать, я так обрадовался, что я вообще имею способность оттаивать, и всё вдруг во мне и проявилось. В Норильске есть такое природное явление - полярный день, когда вообще нет света, никакого света нет, небо черное 24 часа…

СТАХОВСКИЙ: Это полярная ночь, наоборот. Полярный день – когда светло.

БАРТЕНЕВ: Хорошо, полярная ночь, вы лучше это знаете, нежели я. Полярная ночь. Но она днем. Ну ладно, неважно. В общем, небо черное и белый снег. И вот этот контраст мощнейший, когда весь свет, природный свет, он существует только в виде белого снега. И больше ничего. Ты видишь всё темное на белом, потому что нет другого источника света, как только снег. И вот этот контраст сформировал особенности моего психического восприятия окружающего мира. Я перестал воспринимать полутона. Я вообще не видел там оттенки ни охры, ничего. Мне очень трудно было в художественной школе рисовать какие-то растяжки, какие-то искать оттенки, выбеливать что-то. Потому что у меня всё черное - белое, черное - белое. И черно-белое так и осталось моим приоритетным сочетанием. Если кто-то из вас ходит в магазин "Республика", там сейчас продаются мои белые мишки полярные, которые черными такими орнаментами раскрашены. Это мы сделали с керамикой Дымова. Это вот моя типичная как бы форма: черное и белое. Я в черно-белом такой ас. Я в этом всё понимаю, что касается черно-белого. Первый мой проект 1992 года - "Ботанический балет", который я сделал с великолепной группой других художников, он был черно-белый. Белое папье-маше, тогда не было акрилов никаких, мы тушь с лаком паркетным смешивали, черную тушь, и красили этим. И всё. И вот такой черно-белый "Ботанический балет" был.

СТАХОВСКИЙ: Так и повелось.

БАРТЕНЕВ: Да.

КУЗЬМИНА: Расскажи чуть-чуть о своих родителях. Если ты это делаешь с удовольствием.

БАРТЕНЕВ: Можно мы опустим эту тему?

КУЗЬМИНА: Всё. Да.

БАРТЕНЕВ: Вы простите меня, и слушатели тоже. Просто это… Я хочу, чтобы у вас был радостный день. Вот сегодня и вся следующая неделя была радостная. Большое спасибо моим родителям, я их очень люблю. Но просто мне тогда придется очень сильные вещи говорить, а мне не хочется.

СТАХОВСКИЙ: Ну и ладно. Давай тогда о другом. Что было для тебя самое сложное при переезде из Норильска в Москву, например?

БАРТЕНЕВ: Я из Норильска поехал не в Москву, я поехал в Краснодар и учился в Краснодарском институте культуры, теперь это Кубанский институт искусств. Учился на факультете театральной режиссуры. Для меня это было естественное стремление, потому что хотелось после Крайнего Севера какого-то крайнего юга. И это опять-таки был такой атавизм, который воспитывается у норильских детей, что они обязательно с севера должны ехать не в Красноярск, например, а ехать в Краснодарский край, на Кубань.

СТАХОВСКИЙ: А куда еще?

БАРТЕНЕВ: И, с одной стороны, моя молодость, моя как бы открытость к миру, она… она всё могла перетерпеть и всё перебороть. Но я, конечно, был потрясен, потому что Норильск суперинтернациональный город. Ну, тогда был, в 80-е годы и в 70-е. В общем, всегда это было суперинтернациональным районом. И никакой межнациональной розни там не было никогда. Мы вообще даже не знали, что это такое, как это существует. У нас были там какие-то анекдоты, типа про местное население. Но это всё было как бы признак плохого воспитания. И тут я встречаю просто какие-то примеры страшных межнациональных драм. Какие-то драки в общежитии! Ой! Нет, это ужасно всё было. И меня вообще кубанский характер очень потряс, потому что он отличался от норильского характера, вообще от сибирского характера. Потому что если в Сибири такая открытость была тогда и доброжелательность, какая-то взаимопомощь всегда, то там было что-то другое.

СТАХОВСКИЙ: А на Кубани что, прямо кругом враги?

БАРТЕНЕВ: Нет, я бы не сказал. Но это народ, который… наверное, в крови у них как бы - то белые заняли город, то красные заняли город. И вот это куда-то в генетику там вписалось. Потому что они себя так и вели в основном. Если ты это понимаешь, то ты понимаешь, почему отношение к тебе некоторых людей меняется постоянно. Потому что вот такая генетическая предрасположенность была.

СТАХОВСКИЙ: А как это сказывалось, скажем, на твоих способностях и возможностях и стремлении к тому самовыражению, которое, безусловно, присутствовало в те юные годы?

БАРТЕНЕВ: Скорее всего, это укрепило мои какие-то, уже тогда сформировавшиеся, знания про самого себя. Я понял, что я хочу заниматься изобразительным искусством и что театром в чистой форме я не хочу заниматься. И я сразу же как бы перешел в изобразительное искусство, соединил в себе и стал заниматься акционизмом: хеппенинги, перформанс-арт, в таком сочетании как бы театра и скульптуры. Вот. И я перебрался после института в Сочи, где прожил полтора года. Я начинал как режиссер театральной студии, и потом, когда уже возник момент и мне сказали, что ты должен заниматься режиссурой майских праздников, я сказал, что я не буду этим заниматься. Я ушел…

СТАХОВСКИЙ: Вы ж там тогда затусили как раз с Рыжим Иванушкой, да, с Андреем?

БАРТЕНЕВ: Нет, но это еще было, когда я учился в институте, мы с ним тусили. А он служил в Театре мод. И он говорит: иди к нам. Я пришел, и мы с ним сделали такой дуэт "Мэри и Кэрри". Он был глухонемой, а я был слепой. И я, значит, там субтитрами объяснял, что он хочет сказать. Мы ходили продавали помаду: "Тени, помада!". Пользовалось популярностью страшной. И на волне этой популярности его пригласили в "Иванушки International", а я ушел преподавать в художественную школу.

СТАХОВСКИЙ: Преподавать там же, в Сочи?

БАРТЕНЕВ: Да, да, я преподавал в художественной школе какое-то время. И дружил уже тогда с группой "Браво" и с Жанной Агузаровой, и Сергей Гагарин (это был директор тогда группы "Браво"), он мне сказал: "Слушай, чего ты делаешь в этом городе?" Я говорю: "Понимаешь, тут природа бьет ключом…" А вы знаете: пляжи, сел в вертолет - Красная Поляна, снег, лыжи. И это, конечно, впечатляло.

КУЗЬМИНА: Но тоже две крайности, по большому счету. Внизу зимой плюс 15, а наверху минус 5. То есть вот эти перепады.

БАРТЕНЕВ: Это было вообще всё круто! Ну, и я сел в самолет, прилетел несколько раз в Москву, провел там какие-то выходные, и как-то всё так, закрепился. И уже в 1989 году я переехал в Москву. Сергей мне помог сделать первые выставки, они были на Малой Грузинской, там я познакомился с Германом Виноградовым и с Петлюрой. И потом уже галерея "Марс" на Филях. Первые перформансы. В 1992 году я еду в Юрмалу и просто побеждаю на Ассамблее неукрощенной моды. И всё понеслось и до сих пор несется.

КУЗЬМИНА: "Самый идеальный для меня поступок, к которому я стремлюсь, - это соответствовать той потрясающей, гениальной природе, среди которой я родился".

БАРТЕНЕВ: Да, абсолютно верно.

КУЗЬМИНА: На каком ты сейчас этапе до совершения этого идеального поступка? Или это процесс?

БАРТЕНЕВ: Это процесс. Это можно свою жизнь сравнить вот с этим соотношением. Сейчас я стараюсь не забыть величие этой природы. Это очень сложно дается. Потому что вот эти бескрайние снежные просторы и мощь и климата, и природы, река Енисей - это как отдельные такие гиганты. И когда ты, человек, возле них, ты видишь свое ничтожество, ты просто как маленький клопик на фоне их. И ты думаешь: господи, да ей даже ничего не надо делать, один полувыдох - и тебя не будет. Ты просто весь рассыплешься, потому что она такая мощная! И ты видишь в этом величии величие этой планеты, и ты видишь, что она живая.

КУЗЬМИНА: Как это отражается конкретно на твоей жизни?

БАРТЕНЕВ: Я стараюсь всегда относиться к земле, по которой я хожу, к ее деревьям, к ее воде с уважением, как к живому организму. Я, например, хожу на пляжи, к реке или в какие-нибудь лесные массивы, хожу с пакетами и собираю мусор, потому что, мне кажется, это вообще какой-то нонсенс, когда люди, способные убрать за собой, этого не делают. Потому что в этом мы как бы очень явно проявляем свое уважение к земле, где мы живем. И, конечно, если нет такого элементарного уважения к земле, то уже понятно, почему мы так промышленно, вообще жестоко обращаемся с этой планетой и не бережем ее никак. И она как бы всё сжимается, сжимается. Она может сжаться, а потом сделать так: бух! - и всё. И никого не будет больше. Ни нас, ни наших детей, ни этих прекрасных леопардиков, ни тигриков, ни жирафиков.

КУЗЬМИНА: Но люди живут сегодняшним днем, никто не задумывается о том, что будет.

БАРТЕНЕВ: Это больше заблуждение. И оно именно проявляется в самом элементарном - что мы мусорим везде.

КУЗЬМИНА: То есть каждый говорит: я живу сегодняшним днем, при этом абсолютно точно плюю в свое прошлое. И осознаю это.

БАРТЕНЕВ: Он плюет в свое настоящее и прошлое. Точно так же он плюет в прошлое и настоящее своих соседей.

СТАХОВСКИЙ: А значит, и в свое будущее.

БАРТЕНЕВ: Абсолютно! В будущее своих детей. Потому что самая кровная связь - это дети. То есть, он тем самым делает невозможным будущее для своих детей.

СТАХОВСКИЙ: Ты ходишь в зоопарки в городах, в которых ты бываешь?

БАРТЕНЕВ: Я хожу в зоопарки, если у меня есть время. Я люблю в Московском зоопарке семью белых медведей. И вам понятно почему.

СТАХОВСКИЙ: Смотри, ты рассказывал про медведей, которые продаются сейчас в магазинах, например, в московских. В зоопарке у тебя белые медведи. У тебя вообще медведи - любимые животные?

БАРТЕНЕВ: Да-да-да. Потому что в Норильске был некий профилакторий "Валек". И нас из детского сада туда в летний период возили. И там было три животных: это полярный олень, белый медведь и обезьяна.

КУЗЬМИНА: Уберите ненужное.

БАРТЕНЕВ: Но олени, они ходили - у нас был праздник Хейро, праздник Солнца, - они ходили через город по проспекту Ленина.

СТАХОВСКИЙ: Мы про детство немножко поговорили, про то, как дети любят рисовать, разукрашивать, лепить… И мне кажется, что это моменты "песочные" абсолютно, в том смысле, что вышли в песочницу, лепят куличик, вот один лепит, а второй (дрянь такая!) придет и разрушит всё. Вот мне кажется, мы сегодня стремимся к тем, кто лепит.

БАРТЕНЕВ: В жизни так и должно быть, что кто-то созидает, а кто-то разрушает.

КУЗЬМИНА: А потом - раз, и Бэнкси запретили. А мы так ждали эту выставку!

БАРТЕНЕВ: Что, ее запретили? А я ничего и не знаю.

КУЗЬМИНА: По-моему, ее так и не будет.

БАРТЕНЕВ: Как-то я отрешен от этого всего. Но я хочу сказать, что я очень люблю сочетать процесс созидания и разрушения. У меня были такие перформансы на разрушение созидания, очень много. Значит, был такой перформанс "Гоголь-моголь, или Приключения невидимых червячков в России". Это мой самый топовый перформанс на эту тему.

Помещение было три этажа, три яруса над сценой. И мы зарядили 4 тонны мусора, 6 тысяч яиц и потом всё это скидывали. А на сцену выходило 70 актеров в разных объектах, и они тоже всё с себя сбрасывали, эти все объекты. И в итоге росла такая большая-большая-большая гора, которая закрывала в финале актеров, которые выходили на сцену, от зрителей, стоявших в зале. И в финале… Вы меня спросите, как появились невидимые червячки? Когда уже выросла эта гора, за горой актеры шли с такими палочками и с табличками, на них было написано: "Невидимые червячки", они так на четвереньках там ползли, и над горой только такие таблички: "Невидимые червячки", "Невидимые червячки". Всё. Мы показали невидимых червячков.

СТАХОВСКИЙ: Скажи, пожалуйста, а у тебя вообще есть рамки какие-нибудь? Какие-то барьеры ты сам себе ставишь?

БАРТЕНЕВ: У меня классические барьеры: не убий, не укради. Классические барьеры. А всё остальное можно.

КУЗЬМИНА: Ты иногда говоришь о том, что по Москве передвигаешься на машине или виртуально. Вот о втором, конечно, интересно.

БАРТЕНЕВ: О виртуальном передвижении по Москве?

КУЗЬМИНА: Да. И понятно почему. Потому что, если в образе, например, в котором ты сегодня у нас в студии, ты выйдешь на улицы…

БАРТЕНЕВ: То есть в моем звенящем ободке?

КУЗЬМИНА: Мы обязательно об этом поговорим, я разглядела уже каждую деталь на твоем прекрасном ободке, и уточки не дают мне покоя. Понятно, что этот образ достаточно (мягко скажем) странно воспринимается на улицах города, поэтому приходится, может быть…

БАРТЕНЕВ: Но на радиостанцию "Маяк" естественным образом все приходят в таких ободках.

КУЗЬМИНА: Вполне уместно.

БАРТЕНЕВ: Он заменяет мне наушники, которые у вас.

КУЗЬМИНА: Мы без ободков вообще не принимаем сюда гостей. Как ты виртуально перемещаешься по городу?

БАРТЕНЕВ: У меня есть – это для всех, наверное, публичных людей или более-менее, я не знаю, в общем, к какой категории я отношусь, - но у меня есть такой образ человека-невидимки. У меня есть большой набор одежды такой: синей, серой, черной. Я в нее одеваюсь, и всё, я человек-невидимка. Меня уже никто не знает. Андрей Бартенев - не Андрей Бартенев, и бог с ним, пусть идет, куда идет.

СТАХОВСКИЙ: Это такой виртуальный невидимый москволет.

БАРТЕНЕВ: Бартенелет. Но я люблю ходить пешком. Это у меня вид спорта. Я хожу везде пешком. То есть я могу от Старого Арбата дойти до Таганки, или там с Таганки дойти в любую точку Садового кольца.

СТАХОВСКИЙ: Даже зимой?

БАРТЕНЕВ: И зимой, и летом.

СТАХОВСКИЙ: Хотя чего тебе привыкать-то?

БАРТЕНЕВ: Я это очень люблю.

КУЗЬМИНА: Расскажи, пожалуйста, чем ты зарабатываешь?

БАРТЕНЕВ: Хороший вопрос!

СТАХОВСКИЙ: Интересно, действительно! А что ты имеешь в виду сейчас? Даже мне интересно стало.

КУЗЬМИНА: Ты понимаешь, то, что работы художника, выставленные в известнейших музеях современного искусства…

БАРТЕНЕВ: Чем бог пошлет.

КУЗЬМИНА: Всё. Короткий вопрос - короткий ответ. Чем бог пошлет. Как и ты, Евгений.

СТАХОВСКИЙ: Я за еду работаю, как известно.

БАРТЕНЕВ: Но я тоже за еду работаю.

СТАХОВСКИЙ: Видишь, как хорошо! Хоть что-то у нас есть общее.

КУЗЬМИНА: На корпоративах ты не выступаешь? Не любишь?

БАРТЕНЕВ: Нет, я люблю, но всё меняется. Приоритеты у корпоративной публики уже другие. Им не нужен Бартенев. Я бы с удовольствием, потому что, поймите, моя страсть - создавать, она очень мощная. Я бы тут мог бы понастроить вам, знаете, - Лужков бы отдыхал со своим строительством. И так как судьба и вообще вот этот исторический виток, они меня держат в рамках, поэтому мне нужно как-то искать другие ресурсы, чтобы хотя бы эскизно воплотить то, что в моей голове находится. И меня хватает на это эскизное воплощение. И даже этой эскизной практики хватает на мое творческое эгоудовлетворение. То есть я так эскизно всё воплотил, и эго успокоилось. Как художник состоялся и дыши дальше.

Значит, я бы с радостью везде бы плясал за деньги, типа, чтобы потом эти деньги тратить… Потому что в России нет фондов, нет институции, которая помогает искусству и современному художнику. А хочется же делать красоту разную. Вот был период, наверное, с начала 2000 года по какой-нибудь 2009 год, когда я занимался всякими техническими новшествами, соединением науки и искусства. Но это настолько дорогое занятие, это такая мощная практика, что моих ресурсов не хватает. И я остановился. Я вернулся опять к прикладным формам искусства, стал делать ободки, какие-то костюмы, перформансы, спектакли. Я как бы могу сам ответить за бюджет. Типа, да, всё, я сам могу это решить.

КУЗЬМИНА: То есть не нужны внешние вливания.

БАРТЕНЕВ: Нет, они нужны, но не такие объемы. Когда ты занимаешься наукообразным искусством, ты создаешь скульптуру, или объект, или инсталляцию, но тебе еще нужно 6 месяцев потратить на исследование и соединение какого-то технического приема с твоими эмоциональными открытиями, чтобы в итоге появилась скульптура. Как была у меня скульптура, мы ее показывали на Венецианской биеннале в Российском павильоне, она называлась "Контакт потерян. Поле одиноких сердец". Там было 45 вращающихся механизмов, они образовывали некий ландшафт меняющегося лампочного имиджа. Ну, это была очень дорогая технология. Она сразу же попала в топ-листы всяких американских и европейских журналов, что это было самое интересное на Венецианской биеннале. И мы ее повторили в Лондоне. Она там тоже получила огромное количество прессы, вообще все газеты и журналы написали про эту скульптуру. И всё. И на этом я остановился, я перестал заниматься, потому что надо было какому-то фонду это поддержать и сказать: "Бартенев, ты поезжай в НАСА, посмотри, что там, какие есть другие новые разработки, и создай скульптуру, которая прославит Россию". Но этого не произошло. И я как бы остановился. Потому что нужно быть еще честным по отношению к самому себе. Нужно делать, чтобы качество тебя удовлетворяло.

КУЗЬМИНА: Слушай, вот та мусорная история, о которой мы вспоминали в одном ключе, когда ты ходишь с пакетом и собираешь мусор по пляжам, по озерам…

БАРТЕНЕВ: Кое-что из этого мусора попадает на мой ободок.

КУЗЬМИНА: Вот, смотри, это первое. Второе. Я как-то посмотрела фильм: один художник в Найроби, в трущобах или на мусорных свалках огромных, где работает огромное количество людей из этих трущоб африканских, выбрал несколько людей и сфотографировал их среди этой помойки, собственно тех, кто на ней работает, и вместе с ними из мусора, который они собирают, сделал огромные картины - их фотопортреты, удивительные совершенно! Там есть парень, лежащий в старой ванной, такой абсолютный красавец полуобнаженный. И люди пересмотрели собственную жизнь благодаря этому проекту. То есть это большая социальная акция - современный художник плюс…

БАРТЕНЕВ: Я согласен. Я могу сказать, что через это, конечно же, есть другое сообщение нашей планете: что нам нужно обратить на это внимание, что у нас растут вот эти мусорные свалки. И не только растут мусорные свалки, но и наше сознание превращается в мусорную свалку, потому что мы себе позволяем обращаться так с планетой, но мы будем точно так же обращаться и с самими собой и со своими близкими, как с мусорной свалкой. Что вот эта психология начинает преобладать неосознанно как бы над нами и предопределять наши поступки и наши моральные ценности. И что все эти конфликты, проблемы, которые существуют в обществе, между государствами, это результат вот такой новой, замусоренной психологии. Что можно, например, какое-то мнение превратить в свалку, какое-то движение социальное превратить в свалку, какую-то страну превратить в свалку, какую-то часть своей семьи превратить в свалку, каких-то соседей превратить в свалку.

КУЗЬМИНА: Какую-то часть себя превратить в свалку.

БАРТЕНЕВ: И вот художники, обладая этим космическим как бы посылом, они пытаются его трансформировать через свои акты искусства, они обращают внимание общества: с этим надо что-то делать. Это и со мной тоже иногда происходит.

У нас был такой перформанс, он назывался "Всё моё". Мы его показывали в Институте современного искусства, этот перформанс, в Лондоне. И там, значит, история была такая. Я иду, у меня такие кудри, я иду по улице. И, раз, смотрю: черный кошелек лежит. Написано: "Русский кошелек". Я его открываю, и оттуда выскакивает такое зеленое существо. И это, значит, "ураниум". И он, значит, меня хватает, этот "ураниум", и мои волосы все опадают. (Это какой... 2003 год.) Все волосы мои опадают, и я становлюсь лысым. Я открываю, значит, фонд "Кто пожертвует свои волосы?". Всякие персонажи приходят, там жирафы, у кого волосатое горло, он дает волосы с горла, подмышечные волосы, с ног волосы, из носа волосы все жертвуют. И у меня новая шевелюра, я из этого наклеиваю себе, у меня новая голова такая. Мы делаем этот перформанс. Проходит время, и происходит ситуация с отравлением русских шпионов ураном.

Художник моментами может предвидеть будущее, что произойдет какой-то поворот судьбы, какой-то поворот истории. И это, конечно же, талант, на который общество должно обращать внимание, потому что художник, он как жрец. Он может что-то сказать, и это оттуда, это из будущего приходит.

КУЗЬМИНА: Ты веришь в гороскопы?

БАРТЕНЕВ: Я верю, но я ими не пользуюсь. У меня нет времени, к сожалению, на гороскопы.

СТАХОВСКИЙ: Гороскоп не в том смысле, что «сегодня со мной произойдет вот это», а гороскоп как некую систему, как некую систематизированную информацию о разделении людей на...

БАРТЕНЕВ: Я, конечно, чувствую. Я - Весы, я в себе чувствую это. Всю свою жизнь я чувствую, что я Весы и что я воздушный знак. Я, во-первых, люблю летать на самолете, мне нравятся воздушные потоки. Что я воздушный, это абсолютно. Я чувствую ветер. И в Норильске пурга, вьюга - это всё мои стихии.

КУЗЬМИНА: Прыгать с парашютом? С мостов?

БАРТЕНЕВ: Нет, прыгать с парашютом я не могу. Но это связано с другим, потому что это связано с тем, какое ты животное по знаку. Мое животное не прыгает с парашютом.

СТАХОВСКИЙ: Оно прилично себя ведет?

БАРТЕНЕВ: Оно себя ведет очень прилично.

СТАХОВСКИЙ: А что это за животное?

БАРТЕНЕВ: Не скажу.

КУЗЬМИНА: Я сейчас подгляжу, но не скажу тоже. Нашла я, кстати, этот фильм на "Кинопоиске". Действие происходит в Бразилии, нью-йоркский художник Вик Мунис возвращается на родину в Бразилию и на бразильские свалки…

БАРТЕНЕВ: Я могу сказать, что в Африке тоже есть огромное направление этого мусорного искусства. И я видел эти выставки, когда огромные картины делались из ржавых, сплющенных банок кока-колы, пепси-колы и других всяких железнобаночных напитков.

КУЗЬМИНА: Всё идет в дело у настоящего художника.

СТАХОВСКИЙ: А почему нет-то? Конечно!

БАРТЕНЕВ: Пикассо вообще не мог спокойно по улице ходить, он всё подбирал. А Шемякина сейчас выставка в Русском музее, где он показал, как тротуары в Париже являются поводом для его вдохновения и для еще одной новой истории - о героях Петербурга. Литературных героях Петербурга. Фантастическая выставка.

СТАХОВСКИЙ: Эти люди тебя тоже вдохновляют?

БАРТЕНЕВ: Конечно же! И Шемякин, и Полунин. И я еще могу перечислить огромное количество людей, которые меня вдохновляют.

СТАХОВСКИЙ: То есть не только природа, не только зверушки, не только искусство ушедших эпох, но и человек тоже в центре твоего интереса, да?

БАРТЕНЕВ: Живые примеры. Конечно же!

СТАХОВСКИЙ: Понятно, что в сфере твоих интересов в первую очередь искусство изобразительное, может быть, театр, может быть, искусство прикладное, кое ты демонстрируешь. А если говорить о других видах искусства, для тебя, наверное, в первую очередь все-таки досуговых? Я имею в виду литературу, музыку. У тебя есть любимые писатели?

БАРТЕНЕВ: Да, у меня есть, конечно же, любимые писатели. Вот Антон Павлович Чехов совершил некое возвращение в мою судьбу, и последние три года я создавал перформансы по его пьесе "Три сестры". Моя идея была такова, что каждый акт является поводом для отдельного перформанса, совершенно непохожего на предыдущий. То есть они просто как будто из разных стихий, эти перформансы. Первый акт я делал с хореографом Ларисой Александровой, второй акт я делал с хореографом Михаилом Колеговым. И единственное, что у меня было постоянно, это американский композитор Феликс Вентурас, такой неоклассик. Он сейчас живет в Шанхае, перекладывает язык японской симфонической музыки на европейские ноты. Потому что китайцы, они по-другому записывают ноты. И вот он занимается этим…

КУЗЬМИНА: Китайской музыкой.

СТАХОВСКИЙ: Но ты опять говоришь о работе, о том, как ты пропускаешь через себя для того, чтобы с этим что-то делать дальше.

БАРТЕНЕВ: Я люблю Булгакова…

СТАХОВСКИЙ: А так, чтобы просто сесть, прочитать книжку и сказать: господи, как хорошо?

БАРТЕНЕВ: Салтыкова-Щедрина обожаю. Но в последнее время я читаю Велимира Хлебникова, потом биографию его сестры Вероники Хлебниковой. В последнее время я, скорее всего, люблю читать биографии.

СТАХОВСКИЙ: Мемуары, что-то такое.

БАРТЕНЕВ: Да, да. И вообще люблю фильмы байопик, биографические. Мне очень понравился "Ив Сен-Лоран" фильм, который вышел буквально сейчас.

СТАХОВСКИЙ: Опять же про художников всё.

БАРТЕНЕВ: Да, он художник, ничего не поделаешь.

КУЗЬМИНА: Хочется про жизнь. Любишь ли ты бриться?

БАРТЕНЕВ: Я это делаю через день, наголо всё прямо.

СТАХОВСКИЙ: Вынужденно, да?

БАРТЕНЕВ: Нет, я люблю это делать.

СТАХОВСКИЙ: Что всегда есть в твоем холодильнике?

БАРТЕНЕВ: В моем холодильнике всегда, наверное, стоит оливковое масло, потому что я его не употребляю. Всё остальное я употребляю, его там нет.

КУЗЬМИНА: У тебя порядок дома, в студии?

БАРТЕНЕВ: Нет, полный беспорядок, фантастический беспорядок. Особенно сейчас. Мы пакуем чемоданы, и у меня лежит гора, не знаю сколько, две тысячи шаров разной формы, которые нужно все пересчитать, перепаковать, вместить в те 23 килограмма, которые они должны составить в итоге.

КУЗЬМИНА: А еда вообще занимает какое место в твоей жизни?

БАРТЕНЕВ: К сожалению, самое плохое. Все врачи говорят, что очень плохо у меня с едой. Они все время какие-то степени дистрофии мне приписывают. И, в общем, говорят, все очень плохие у меня показатели.

КУЗЬМИНА: То есть, в общем, не главное, не важное и не заметное место.

БАРТЕНЕВ: Я люблю поесть, но у меня нет времени на это.

СТАХОВСКИЙ: Что самое трудное в твоей работе?

БАРТЕНЕВ: Наверное, перейти от шага, что ничего не получится, к уверенности, что ответ всегда придет.

СТАХОВСКИЙ: А есть какой-то тумблер в голове или, наоборот, внешний?

БАРТЕНЕВ: Он во времени, этот тумблер. Вот нужно два-три дня такого, знаете, интенсивного сна. То есть нужно прямо, чтобы всё накалилось, что ты уже думаешь: ты бездарь, ничего не получается! Одни дрянные идеи, второсортные, никому не нужные, не интересные! Тебе прежде всего это уже не любопытно. Ты с этой мыслью засыпаешь, просыпаешься, и всё: солнце взошло, глаза сверкают, и ответ пришел совершенно неожиданно.

СТАХОВСКИЙ: Сам собой.

БАРТЕНЕВ: Да, сам собой.

КУЗЬМИНА: Какое на сегодняшний день достижение ты считаешь своим самым успешным или, может быть, главным?

БАРТЕНЕВ: Наверное, достижение самое главное, что мне до сих пор интересно жить и заниматься творчеством.

КУЗЬМИНА: Ты не разочарован?

БАРТЕНЕВ: Я не разочарован в этом пути. Абсолютно.

КУЗЬМИНА: Ты гордишься или иногда стыдишься, что живешь в России?

БАРТЕНЕВ: О, нет! Понимаете, здесь нет никакого… Ни гордости, ни стыда. Потому что я себя чувствую человеком, который ответственен за эту планету. И я могу жить в любом месте, в том числе и в России, конечно же. Другой вопрос, что отношение к художнику в России меняется. И меняется очень быстро. И я не знаю итога этого изменения. Возможно, получится так, что вот эта мусорная психология настолько займет все умы и станет приоритетом в политике, что места такой бесполезной профессии, как художник, не будет здесь. Я могу это предположить, да. Ну а что? Мы - просто такие бессмысленные анютины глазки на каком-нибудь искусственном газоне.

СТАХОВСКИЙ: И всё, да, и ничего дальше. Сколько бы ты дал себе лет, если бы не знал своего возраста?

БАРТЕНЕВ: 27 максимум.

СТАХОВСКИЙ: То есть тебе 27?

БАРТЕНЕВ: Да, психически мне 27 лет, да.

СТАХОВСКИЙ: Спасибо большое. И до новых встреч.

КУЗЬМИНА: Спасибо тебе большое.

БАРТЕНЕВ: Спасибо. До новых встреч. Пока.