Профитроли Григорий Добрыгин

СТАХОВСКИЙ:  Сегодня у нас в гостях Григорий Добрыгин, здравствуйте.

ДОБРЫГИН:  Здравствуйте.

КУЗЬМИНА:  Здравствуйте, Григорий. Как вам удалось улизнуть с «Кинотавра», ведь вы же представляли свою картину?

ДОБРЫГИН:  Я представил, получил за нее пару призов, побыл еще пару дней, отрефлексировал и уехал.

КУЗЬМИНА:  Что теперь будет с картиной, которая удостоилась каких-то наград?

ДОБРЫГИН: Ну, у короткого метра все время трудная судьба, потому что редко когда какой-то короткий метр попадает в прокат, потому что это формат 15 минут. Я думаю, что он поедет дальше на какие-то фестивали, на которые мы отправим, на которые возьмут. Возможно, будет какой-то показ после «Кинотавра», в эхе «Кинотавра», если это будет, и, возможно, мы сделаем показ для друзей.

КУЗЬМИНА: Ведь это очень личная, по большому счету, получается история? То есть, не очень понятно, зачем снимают короткий метр… понятно, что не главный смысл снять картину, а потом ее продать. То есть это история для себя?

ДОБРЫГИН: В моем случае первый короткий я снял, потому что придумал какую-то историю и хотел ее рассказать. Рассказал, все получилось. А второй я снимал, потому что мне нужно было уже проверить свой  инструментарий, проверить коммуникацию, я снимал его в Берлине, под Берлином с немецкой группой. И мне было важно этап проверить, насколько первый фильм был не случайностью. И проверить, готов ли я снимать большое кино, ну полный метр, готов ли я к полному метру. И, проверив это, показав это зрителю, я понял, что я готов, и в следующий шаг это будет, наверное, большая картина.

СТАХОВСКИЙ: То есть все-таки вот эта смена амплуа, ежели даже хотите с актерского на режиссуру, она действительно происходит? Или одно другому не будет мешать?

ДОБРЫГИН:  Ну, трансформация происходит уже четыре года, я учусь у Олега  Львовича  Кудряшова, заканчиваю сейчас 4-й курс, и поставил спектакль в Театре Маяковского «Лакейская». Приходите, уже в сентябре теперь. Ну, происходит трансформация. Я стал меньше работать как актер. В театре совсем не работаю, а в кино меньше, раз в год я делаю. Хотя это такая привычная практика раз в год делать кино, ну как, сниматься, больше не получается. Реже и реже, но просто именно сейчас во время становления, потому что режиссерские мозги, они несколько по-другому устроены, и вот эта перестройка, она требует отказов от каких-то проектов.

СТАХОВСКИЙ:  Режиссерская профессия, в первую очередь, отличается от профессии актерской, знаете, как, ну, если рассматривать кино о хорошей большой, да даже не большой, любой  кинематографический проект или театральный проект это все равно в некотором роде бизнес, в хорошем смысле этого слова. То есть это предприятие, где есть люди, которые  делают одно большое дело. Да, выстраивают. И, если актеры это хорошие исполнители, то режиссеры это грамотные руководители. И для того чтобы сменить работу с актерской на режиссерскую, все равно  должны быть какие-то несколько иные внутренние человеческие качества, чтобы управлять вот этим всем процессом?

ДОБРЫГИН:  Наверное, да. Ну, они воспитываются или они есть просто. Я довольно несносный актер, со мной всегда было трудно и однокурсникам моим, потому что я учусь уже 8 лет  у Олега Львовича, первые 4 года, Кудряшова, 4 года я учился на актера и был довольно неприятным однокурсником для режиссеров, потому что все время есть…

КУЗЬМИНА:  Ну, надо сказать, что даже вы были отчислены за плохое поведение с одного курса.

ДОБРЫГИН:  Это во МХАТе, да. Ну, это за прилежание, я бы сказал, за отношение к учебе, за отношение к мастерской. Но я ушел чуть раньше, зная, что я буду отчислен, понимая, что нужно уже двигаться, перемещаться. И как-то с режиссурой органично все произошло, органичный переход. Не знаю, у меня этот опыт съемки моей короткометражки «Верпаскунген», которая была как раз на «Кинотавре», он дал мне многое, потому что я работал, во-первых, с группой -  там около 40 человек, это прекрасные, талантливейшие люди, которые работали с Вимом Вендерсом, работали в серьезных компаниях. И на второй день съемочный ко мне подошел  Гаферт - человек, который ставит свет на площадке, здоровый такой немец и сказал: привет, босс. И я понял, что у меня получается вести за собой эту интересную команду. И когда мы закончили этот проект трехдневный, все были очень рады, очень теплые слова говорили.

СТАХОВСКИЙ:  Почему вдруг Берлин?

ДОБРЫГИН:  История придумалась в Германии. Три года назад, когда я снимался у Антона Корбайна,  я поехал с сестрой в Гамбург знакомить с Антоном и просто путешествовали по Европе, и оказались в Гамбурге. И сестра жевала жвачку, а то ли на голодный желудок, то ли очень долго, в общем, младшая сестра, хотя уже взрослая, уже 18 лет, тогда было 16, я еще мог что-то ей сказать, мол, Маша, давай-ка жвачку выбрасывай.

СТАХОВСКИЙ:  А теперь-то уже все?

ДОБРЫГИН:  А теперь-то уже все. И Маша отошла  на три метра от меня, и я увидел ее спину, зависшую перед немецким бачком с мусором. А там же   деления на четыре.

КУЗЬМИНА:  Пластик, стекло, бумага и металл.

ДОБРЫГИН:  Да, да, и Маша замерла.

КУЗЬМИНА:  Не знала, куда отправить этот продукт.

ДОБРЫГИН:  Да, вот так жвачка зависла между ртом и рукой, и она повернулась, мы как-то так посмеялись и родилась история про  персонажей из России, которым не очень легко жить в Германии.

СТАХОВСКИЙ:  А что такое «Верпаскунген», что это за слово? Для тех, кто не знаком с немецким.

КУЗЬМИНА:  Оно похоже на какое-то финское.

ДОБРЫГИН:  Ну, это неправильное произнесение, это русское произнесение слова. И читается «Верпаскунген». Герой Маковецкого  так произносит это слово, когда первый раз сталкивается с ним.

КУЗЬМИНА:  Надо сказать, что Сергей Маковецкий в главной роли в этой  короткометражке.

ДОБРЫГИН:  Да, Сергей Васильевич  Маковецкий согласился, и я ему очень рад, он существует парадоксально, фантастически.

КУЗЬМИНА:   Скажи, пожалуйста, про Германию. В одном из интервью ты сказал, что Париж сразу принимает тебя, а Берлин или, может быть, о Гамбурге шла речь?

ДОБРЫГИН:  Ну, Берлин, Гамбург.

КУЗЬМИНА:  Нужно какое-то… с ним наладить контакт - какое-то время для этого?

ДОБРЫГИН:  Ну, мне кажется, я наладил.

КУЗЬМИНА:  А, то есть сейчас ты можешь сказать, что уже…

ДОБРЫГИН:  Да, конечно, уже налаживается.

СТАХОВСКИЙ:  А  в чем проблема Берлина по сравнению с Парижем или с другими?

ДОБРЫГИН:  А я не знаю, я уже не вижу проблемы. Это, видимо,  интервью было 4-летней давности, 2010 год, когда я только-только начал ездить в Европу и смотреть мир. Тогда это было так.

СТАХОВСКИЙ:  Ну, вот это удивительно даже тогда, потому что Берлин, ну, как-то общепризнанно даже, что как раз, наоборот, один из самых легких для восприятия городов, потому что он открыт, он совершенно дружелюбен, там масса всего происходит постоянно. Конечно, он  сопоставим по размерам, например, с Москвой, но в любом случае там как-то очень комфортно находиться, потому что всегда есть люди, которые готовы тебе помочь, если ты заблудился, всегда бесконечная какая-то еда, бесконечные вот эти бары, все загорают, все красивые, одни мясники ходят по улицам, «блошиные» рынки.

ДОБРЫГИН:  Ну, да, действительно прекрасно, то было такое субъективное восприятие мое, что он меня не принял и какая-то там была, это абсолютно субъективно тогда было.  

СТАХОВСКИЙ: Может быть, слишком свободный как  раз  город?

ДОБРЫГИН: Может быть.

СТАХОВСКИЙ: Мне кажется, Париж больше закрыт, он более чопорен.

ДОБРЫГИН: Знаете, Париж сразу красив. И вот  ты в эту красоту погружаешься и…

СТАХОВСКИЙ: А в Берлине все время что-то строят.

КУЗЬМИНА: Гриш, скажи, пожалуйста, помнишь ли ты себя… Вообще первое воспоминание о себе - что я? Или какое-то самое-самое первое детское воспоминание свое?

ДОБРЫГИН: Да, я помню.

КУЗЬМИНА: Понятно, что это какая-то эмоциональная история.

СТАХОВСКИЙ: Хорошо. Первая из тех, о чем не стыдно рассказать? Давай пойдем этим путем,  раз уж ты как-то так замялся немножечко.

ДОБРЫГИН: Смешная история. Потому что я помню: детская кровать, я болею. Это детская слишком. Да, я помню Камчатку, Петропавловск-Камчатский, помню…

СТАХОВСКИЙ: Это же город Вилючинск, город месторождения? Это бог знает, где.

ДОБРЫГИН: Да, да. Назывался Петропавловск-Камчатский, Рыбачий поселок. Поселок Рыбачий. Отец там служил, проходил службы. И поэтому я там родился. Потому что мама у меня отсюда, из Москвы. Потом мы вернулись. И эти все впечатления связаны, конечно… Еще одно впечатление, которое не расскажешь.

СТАХОВСКИЙ: Да что ж такое! Теперь уже вдвойне интересно стало, что ж там происходило такого в детстве  глубоком?

ДОБРЫГИН: Я часто оставался один в детстве. Одно из… Это больше история, чем какой-то момент. Когда родители ушли, папа к себе, мама в дом культуры преподавать детям балет, я остался один. И я все время стоял на окне. На окне я их  ждал. У меня такая была поза ожидания, на подоконнике. И  родители мне все время говорили, что "у нас есть подзорная труба, - папа говорил, - и я тебя вижу, что ты стоишь на окне". И приходил, меня наказывал немножко.

СТАХОВСКИЙ: Наказывал, что на окне стоять нельзя?

ДОБРЫГИН: Так более того, я был каким-то щедрым ребенком и, когда родителей не было дома, я игрушки свои выбрасывал в окно, подарки дарил таким образом. Такая коммуникация у меня была с миром. Потом я стал выбрасывать вилки.

КУЗЬМИНА: Потом эти парни выбрасывают из отелей телевизоры.

ДОБРЫГИН: Потом я нашел печенье, которое мама приготовила, которое как-то было упаковано, раздал печенье.

СТАХОВСКИЙ: То есть добрый был парень с детства?

ДОБРЫГИН: Да, да.

СТАХОВСКИЙ: Ничего не жалко, все  людям.

КУЗЬМИНА: А сейчас?

ДОБРЫГИН: Все в мир. А сейчас поскупее. Нет, нет, конечно.

СТАХОВСКИЙ: Кое-что приходится откладывать на старость? А почему, кстати… Я когда читал интервью и, в том числе, и слушал, потому что ты не первый раз на "Маяке", но, по-моему (или я что-то пропустил или действительно этого вопроса не было), а почему "Гриша"? Откуда имя? Почему вдруг  ребенка назвали Григорием?

ДОБРЫГИН: У меня прадед мой египетский еврей, если можно так сказать - Григорий. Он, кажется,  родился в Египте. Я знаю только пунктиром, сидел там в  тюрьме за убеждения коммунистические. Есть даже фотография, где мой прадед со своим отцом, тюремная такая фотография. Потом он перебрался в Ростов, из Ростова в Москву. И здесь был репрессирован и расстрелян в 37-ом.

СТАХОВСКИЙ: Ну, как водится. Конечно.

ДОБРЫГИН: За шпионаж в пользу  там, там, там…

СТАХОВСКИЙ: Это в честь прадеда, получается?

ДОБРЫГИН: У меня брат есть троюродный, тоже Григорий. Он на шесть лет меня старше. И он говорил, что меня назвали в честь деда, а тебя назвали в честь меня. Вот. Я ходил в таком…

СТАХОВСКИЙ: В честь брата. Ну, и хорошо.

ДОБРЫГИН: А первое имя у меня было Ваня. Первые две недели я прожил с именем Ваня, а потом как-то…

КУЗЬМИНА: Мы тоже  одного знаем Ивана Урганта, и Гришу Урганта.

СТАХОВСКИЙ: Такая традиция. Чтобы Вани потом переделался в Гришу.

ДОБРЫГИН: Нет, нет, я родился на Камчатке, мама позвонила своей маме и сказала: "Вот Ваня". - "Какой Ваня? Нет, нет!"

СТАХОВСКИЙ: Никаких Вань!

ДОБРЫГИН:  Гриша. Но уже не стали слушать бабушку.  Но я рад своему имени. И значение в этом…

СТАХОВСКИЙ: А редкое было в детстве, допустим, в  школьные годы и так далее? Попадались еще какие-то Гриши на пути? Или было осознание, что что-то индивидуальное в этом есть? Потому что действительно не самое распространенное имя, честно говоря.

ДОБРЫГИН: Не частое. И в институте не частое, и в академии, когда учился хореографии, тоже не было Гриш.

СТАХОВСКИЙ: То есть в этом смысле все было как-то индивидуально и было интересно. А кем хотелось  работать в детстве?

ДОБРЫГИН: В детстве я хотел быть бодибилдером.

СТАХОВСКИЙ: Действительно! Кем же еще?

КУЗЬМИНА: Мальчик же растет!

СТАХОВСКИЙ: Как мне самому не пришло это в голову? Задал такой дурацкий вопрос!

ДОБРЫГИН: Просто идеальная была: мама - балерина, отец - военный. Еще папа занимался так активно, как я родился, стал заниматься спортом, своим телом, строительством своего тела.

СТАХОВСКИЙ: Ну, учитывая, что мама - балерина! Надо как-то соответствовать, конечно.

ДОБРЫГИН: Вот. И как-то мне казалось, что это правильная модель. Но я как-то не…

СТАХОВСКИЙ: Скорее, в мать пошел все-таки. Что-то такое балетное присутствует в жизни, безусловно.

КУЗЬМИНА: Но при этом какая-то модельная история у тебя тоже была. Очень короткая,  быстрая. Ты носил на себе одежду.

ДОБРЫГИН: Носил, да. Но это было время? Первый курс театрального института. Денег нет, есть нечего. Но я прям даже не преувеличиваю, потому что я в момент поступления в театральный вуз ушел из дома. Ну, так вот принял решение, что пора самостоятельную жизнь начинать.

КУЗЬМИНА: Есть - я худ, 1 метр 87 благодаря маме и папе.

СТАХОВСКИЙ: Не худ, а строен!

КУЗЬМИНА: Извини! Конечно, строен. Почему нет?

ДОБРЫГИН: И как-то однокурсница: "Пойдем со мной, я тебя туда…"

КУЗЬМИНА: Выведу в люди?

ДОБРЫГИН: Нет, но просто в модельное агентство привела меня, я сказал: "Ну, а почему нет!" - "Сколько?" - "Сто долларов" - и отлично. И весна и  осень я поработал на этом РФВ - Рашн фешен вик (Russian Fashion Week). Я не стыжусь, это прекрасный опыт, какой-то другой мир я увидел. Интересный, по-своему.

СТАХОВСКИЙ: Но не захотелось продолжать свою деятельность…

ДОБРЫГИН: Это даже и не было… И мысли об этом.

СТАХОВСКИЙ: Так оттуда же актерство-то взялось в итоге: то бодибилдинг, то какие-то?..

ДОБРЫГИН: Это детство, детство. Актерство… Я думаю, что заразился я этим еще в Академии хореографии. Я почти закончил ее. А  там эту бактерию сцены к тебе подселяют уже лет с 10. И это как-то…

СТАХОВСКИЙ: И она культивирует там где-то постепенно.  И разрастается.

ДОБРЫГИН: Да, да, это правда.

КУЗЬМИНА: Помнишь ли ты свою первую работу, за которую ты получил деньги?

ДОБРЫГИН: Дедушке массаж делал.

КУЗЬМИНА: Своему? И сколько лет тебе было?

СТАХОВСКИЙ: И он что в ответ?

ДОБРЫГИН: Поощрил.

СТАХОВСКИЙ: 10 копеек, рубль?

ДОБРЫГИН: Но что-то дал мне, я не помню. Даже книгу по массажу мне подарил.

КУЗЬМИНА: Есть потенциал.

ДОБРЫГИН: Есть потенциал.

СТАХОВСКИЙ: А, может, наоборот? Нет, пойди-ка почитай пока, на всякий случай. Потом поговорим.

ДОБРЫГИН: Кажется так. Я помню, как я работал, когда учился в духовной… в христианском университете (так, наверное, правильнее будет сказать). И мы в течение года подрабатывали, красили заборы на дачах, на стройках, в плиточном цеху. И там было 20 рублей в час. Небольшие деньги. 

СТАХОВСКИЙ: Это какой год?

ДОБРЫГИН: Это не такой далекий:  2004-2005. Это совсем маленькие деньги.

СТАХОВСКИЙ: Да, это не о чем.

ДОБРЫГИН: Совсем не о чем. Но нужно было хоть как-то что-то.

КУЗЬМИНА: Музыка тебя окружала какая-то в детстве? Понятно, что мама - балерина, наверное, какое-то музицирование дома, в любом случае, она звучала. Вообще какая музыка у тебя связана с детством? Если вдруг ты ее слышишь, то понимаешь, что… "Беловежская  пуща" мама пела на кухне.

ДОБРЫГИН: Это к папе больше. Это и "Песняры" его, и…  Но у нас на Камчатке,  я помню, плакат Цоя висел и фотография Владимира Высоцкого. Хотя Высоцкий не так много звучал у нас, да и Цой тоже не много. Но они вот висели, эти мужи.

СТАХОВСКИЙ: Собственно, а кто еще?

ДОБРЫГИН: Ну, да! Хотя я не могу сказать, что у меня… Ну, оказались они дома.

СТАХОВСКИЙ: Но у тебя-то кто ходил в любимчиках? Так, чтобы кассетку поставить!

ДОБРЫГИН: Майкл Джексон. Это, опять же, папа. "Квин" - тоже папа. ДДТ, наверное, тоже было.

СТАХОВСКИЙ: Ну, хороший набор-то такой. А до сих пор что-то сохранилось из этого? Или сейчас другие музыкальные предпочтения?

ДОБРЫГИН: Да, наверное, другие. Конечно, все равно, когда слышишь Джексона и слышишь "Квин", все равно это работает.

СТАХОВСКИЙ: А так, чтобы поставить где-то, в машине или дома захотел что-то послушать, что это может быть?

ДОБРЫГИН: Это может быть, Файст, это может быть "Джой дивижин", это может быть.

СТАХОВСКИЙ: Хипстата, в общем.

ДОБРЫГИН: Или это может быть Ободзинский. Цоя я не буду называть. Есть прекрасные ребята. Я рад, что я ставлю в Европе, когда там работаю с коллегами иностранными, это "Прекрасная Помпея", хипстатища такая. Но я очень радуюсь тому, что такие люди там, Рейчел МакАдамс, партнеры. Все время: "А что вы слушаете?",  ставлю, и они мне: "Дай мне, пожалуйста, дисок".

СТАХОВСКИЙ: Проникаются. Даже если не знают вот этих моментов, которые происходят. Ну, это хороший список мы сейчас, мне кажется, написали. Хочется по книжкам пройтись еще.

КУЗЬМИНА: Вы пройдетесь обязательно. А мы пройдемся еще по Алексею Учителю и его новому продюсерскому проекту, в котором ты дал согласие участвовать. А, собственно, Алексей Учитель и видел тебя в главной роли той истории, о которой мы поговорим.

СТАХОВСКИЙ: Есть какая-то книга, которая увлекла в свое время настолько, что может считаться, если не настольной, то, по крайней мере, какой-то основной в жизни?

ДОБРЫГИН: У меня была основа, которую дали мне родители, это Библия. То, что я прочитал от начала и до конца. И из нее все. Все искусство и все, все, все. Все сюжеты там есть. И это давало какое-то понимание всей школьной программы, институтской тоже. Я, конечно, иногда использовал честно или нечестно, все экзамены по русской литературе, зарубежной, я все время сводил к той теме, которую я знаю, и уже на этой почве делал вид очень умного и образованного студента. Хотя таким, наверное, не являюсь.

СТАХОВСКИЙ: Хорошо. Ладно! Я все понял.

КУЗЬМИНА: Расскажи, пожалуйста, все-таки, вернувшись к проекту Алексея Учителя "Гора искушения" называется, это новый продюсерский его проект. В двух словах: главный герой уходит в иудейскую пустыню и проводит там сорок дней без еды и воды. Он предложил тебе эту роль?

ДОБРЫГИН: Нет. Получилось так, что… Я рад, что так получилось, что познакомился я с  режиссером. На "Кинотавре" меня познакомили с ним.

КУЗЬМИНА: То есть ты об этом узнал вот буквально недавно.

ДОБРЫГИН: Недавно. Совсем недавно в этом проекте. И обычно, когда меня знакомят и говорят: "Поговори с режиссером", - я как-то отношусь, несмотря на тех людей, кто представляет, Алексей Ефимович Учитель или Кира, продюсер. Кира познакомила. Я обычно как-то выслушаю коротко. Есть некое недоверие к дебютантам. Потому что сам дебютант, сам себе не доверяю. Но в том случае мы пообщались, общение было хорошим, интересным. Потом мне  рассказали "Синопсис", я взял сценарий, прочитал его удивительно быстро, прям сразу. И дал свое согласие, потому что режиссер затрагивает темы, за которые не все сейчас берутся. И это как  будто бы неактуально и немодно, тема поиска Бога. Поиска Бога, поиска себя и поиска ответов на вопросы. Плюс это экспедиция в Иерусалим.

КУЗЬМИНА: И эксперимент с самим собой.

ДОБРЫГИН: И эксперимент с самим собой, что очень важно для меня, потому что это интересный опыт. И я просто считаю… Не считаю, а я использую… Тоже не использую. Придерживаюсь позиции, что, в общем, когда я играю или снимаюсь в кино, я стараюсь не играть чего-то, а пытаться получить опыт какой-то от процесса максимальный. И тогда этот опыт дойдет до зрителя. И поэтому раз в год снимаюсь, потому что каждый год - это год жизни, ты меняешься, ты наполняешься чем-то новым, опытом. И передать его на экране. Просто нечасто бывают такие сюжеты,  такие сценарии, в которых хочется принять участие. В этом случае это идеально.

КУЗЬМИНА: В этом случае тебе придется 40 дней прожить без воды и еды.

ДОБРЫГИН: Я думаю, что 40 это прям невозможно для меня. Но тот съемочный период, который будет в пустыни, 15 дней… Если 15 дней удастся это сделать, уже будет замечательно и по-честному.

КУЗЬМИНА: Вот я хотела сказать про преодоление себя. Ты любишь над собой ставить некие эксперименты?

ДОБРЫГИН: Да.

КУЗЬМИНА: А какие, если есть примеры, в принципе, что ты смог преодолеть или что не смог?

ДОБРЫГИН: Я преодолел свою лень.

КУЗЬМИНА: Не верю.

ДОБРЫГИН: Я преодолеваю свою лень, занимаясь режиссурой. Да нет, так трудно сказать, что ты преодолел, вот что ты поставил задачу и преодолел. Но что-то преодолевается. Просто…

КУЗЬМИНА: Ты тот человек, который легко отзывается на какие-то авантюры в хорошем смысле, где можно себя каким-то образом проверить.

ДОБРЫГИН: В хорошем смысле, да. Если в хорошем смысле. Но вот для меня этот проект - авантюра. Это дебют, это пустыня.

СТАХОВСКИЙ: То, что хочется понять, да?

ДОБРЫГИН: Тут хочется вторить режиссеру. То есть хочется войти в диалог. Потому что нечасто… Вот ты читаешь сценарий… Сейчас выбора стало больше за счет европейских проектов, за счет того, что я сам стал… что я пропадаю в институте, репетируя с однокурсниками, что тоже позволяет как-то… И нечасто хочется кому-то вторить. Нечасто хочется с кем-то иметь диалог, а тут захотелось.

СТАХОВСКИЙ: Но, мне кажется, сложно еще не уронить вот эту какую-то внутреннюю планку, даже не внутреннюю, а внешнюю планку. С внутренней-то, ладно, бог с ней! Можно разобраться всегда, путей много. А вот с внешней планкой всегда сложнее, потому что понятно, что у тебя совершенно внезапно сложился имидж человека, который… Ну, вряд ли мы тебя можем увидеть в каком-то телевизионном сериале, который показывают по телевидению. Причем, ну, какого-то такого не очень хорошего пошиба?

ДОБРЫГИН: Пока нет.

СТАХОВСКИЙ: Если это неинтересно.

ДОБРЫГИН: Это тот выбор, который… В чем радость побед, успеха  в выборе? Можно выбирать. Можно отказываться, можно сидеть год или полтора, ничего не делая, это, да. И есть, конечно, внешняя планка, которая сначала сильно мешала, но, с другой стороны, она помогла мне уйти, например, на курсы учиться.

СТАХОВСКИЙ: Но все равно сейчас же все сидят и думают, господи, а на что ж он живет, раз в год снимаясь? Сразу же возникает вопрос, а как же жить-то по-человечьи? Вот так вот не участвуя в каких-то проектах постоянно?

ДОБРЫГИН: Скажу, что актеры неплохо зарабатывают. Неплохо. Это порой позволяет один проект  как-то спокойно…

СТАХОВСКИЙ: Дотянуть до следующего?

ДОБРЫГИН: До следующего, да.

СТАХОВСКИЙ: Я зашел посмотреть в Википедию, мне стало интересно. Мне всегда интересно, что пишут в Википедии по поводу тех или иных людей. И, в общем, за что зацепился глаз здесь, так это, естественно, за фотографию с Антоном Карбейном, Филиппом Сеймуром Хоффманом, к сожалению, умершим не так давно, на кинофестивале Sundance, подписано: январь, 2014 года. Там вы представляли, видимо, вот этот фильм - "Особо опасен"?

ДОБРЫГИН: Сейчас он называется "Самый опасный человек".

СТАХОВСКИЙ: Который он снимал. А Хоффман тоже там снимался, получается?

ДОБРЫГИН: Хоффман играет выдающуюся - как и все его - роль.

СТАХОВСКИЙ: Тебе удалось с ним пообщаться? Есть какое-то внутреннее впечатление от человека, от Хоффмана, прям хочется узнать?

ДОБРЫГИН: Есть. У нас не было общих сцен в фильме. Была одна общая. Но его персонаж, так сказать, мой персонаж - это самый опасный человек, подозреваемый. Его персонаж - это разведка немецкая. И он за мной вот по пятам и ходил. На площадке мы несколько раз пересекались, он актер, который многое берет от роли и  от персонажа. То есть он - максимального погружения, так скажем. И он редко здоровался. И что я с ним перестал здороваться. Ну, какой-то он такой был весь в себе человек. А потом была у нас вечеринка по случаю какого-то праздника, ближе к концу проекта. Там есть, в Гамбурге, такой музей маленьких фигурок. У них на последнем этаже здания целый этаж "Гамбург в миниатюре". И они сделали  нашу съемочную площадку у себя, потому что мы снимали рядом с их домом. Это было невероятно. Там садится самолет, там футболисты, весь  гордо живет, вот микрогород какой-то, с маленькими такими… И вот нас вылепили: меня, Филиппа, Антона Карбейна, Рейчил, Дефо Уильяма. И вот мы пришли на это мероприятие, там был банкет. Нас слепили… И я подхожу к Филиппу здороваться, протягиваю руку, а он обнимает и я  говорю: "Филипп, я как-то не понимаю, я как-то вас боюсь". -  Он говорит: "Да нет, нет, все нормально, все нормально". И вот так мы попрощались. И потом на Sundance уже был какой-то невероятный… 10 минут разговора с ним после премьеры, до премьеры он обнял, сказал какие-то добрые слова, потом на презентации фотографии… как-то весело удалось нам обоим шутить. У него удачно, потому что он это умеет делать, а у меня из-за некоторых трудностей перевода. То есть было довольно весело. А потом было 10 минут, когда мне надо было с ним поговорить, и как-то он сказал: "Приезжай в Нью-Йорк", будешь в Нью-Йорке. Он узнал, что я занимаюсь театром, потому что он тоже такой любитель, не любитель, а человек от театра. Причем, он купил театральную студию. Я ему сказал, что я поставил спектакль в Москве. Он говорит: "Приезжай в Нью-Йорк, пообщаемся".

СТАХОВСКИЙ: Чего-нибудь придумаем вместе? Но вот, к сожалению…

ДОБРЫГИН: Ну, вот какая-то такая была история.

СТАХОВСКИЙ: То есть Хоффман важный человек в жизни оказался?

ДОБРЫГИН: Оказался важный, потому что он первый проект такой мой европейский, он меня сильно похвалил. "Ты, - говорит, - сражался и ты сделал роль, и это здорово то, что у тебя получилось". И потом я сказал другим коллегам, менеджерам, они сказали: "Это невероятно", потому что он нечасто говорит, в общем-то. Если он говорит, он  говорит, как думает.

СТАХОВСКИЙ: То есть это успех прям?

ДОБРЫГИН:  Ну, да.

КУЗЬМИНА: Ну, вот ты говоришь, что ты лентяй. Как тебе удалось выучить язык иностранный?

ДОБРЫГИН: Я не могу сказать, что я его выучил. Я довольно посредственно на нем общаюсь. Просто есть слух и такое обезьянничанье, что ли. Я слышу хорошо…

КУЗЬМИНА: Эмоции, которые вкладывает говорящий на иностранном языке.

ДОБРЫГИН: Акцент. Но смешно было. Когда мы снимались, я думал, что я говорю на идеальном английском языке, с идеальным акцентом. Когда я посмотрел картину, я такой: ох! И там просто есть замечательный… которые работают… Вот Филипп, например, говорит с немецким акцентом, Рейчел - с немецким. Я просто говорю со своим, но мы не делали… Счастье в том, что  последние три проекта английские. Первые моих три проекта, и везде мы договариваемся с режиссерами, что мы не делаем специальный русский акцент тяжелый, а остаемся со своим и пытаемся даже его выправить в лучшую сторону. Но это не про лень даже. Когда есть цель, лень куда-то исчезает. И у Антона, когда я снимался, я просыпался (у нас ранние смены были) в 5 утра, такого давно не было, чтобы я летел на съемку, я хотел, я, то есть, просыпался и уже ждал, когда приедет машина, когда, когда, когда. Потому что каждая вообще минута этого проекта - было счастье. Абсолютное счастье.

КУЗЬМИНА: Про путешествие хотелось бы поговорить. Про пустыню - понятно, она будет. Есть какие-то места, где тебе комфортно, где  тебе хорошо? В мире, в Москве, на Камчатке? Не важно, где.

ДОБРЫГИН: Но мне везде неспокойно. То есть, мне везде неспокойно.

КУЗЬМИНА: У нас тебе спокойно?

ДОБРЫГИН: У вас мне хорошо, да.

СТАХОВСКИЙ: Но это пока. У нас еще 12 минут, за которые может многое произойти.

КУЗЬМИНА: Есть места, которые хотелось бы увидеть когда-нибудь?

ДОБРЫГИН: Австралия.

КУЗЬМИНА: За что?

ДОБРЫГИН: За то, что далеко и вообще отдельно от всего того, что происходит в мире, такое ощущение есть, что это прям какой-то отдельный остров.

СТАХОВСКИЙ: Бог знает, где.

КУЗЬМИНА: И там все по-другому.

ДОБРЫГИН: Спокойствие.

КУЗЬМИНА: Остров спокойствия.

ДОБРЫГИН: Мне так кажется. Вот новости читаешь, а про Австралию ничего.

СТАХОВСКИЙ: Никогда. Никогда ведь ничего не рассказывают о том, что происходит в Австралии. Где угодно может произойти все, что угодно, но чтобы хоть раз в "Новостях" сказали, что в Австралии случилось что-то… Никогда в жизни не услышишь.

ДОБРЫГИН: Это правда.

СТАХОВСКИЙ: А почему, интересно, нам это так неинтересно, как кажется тем людям, которые занимаются новостями?

ДОБРЫГИН: Может, там никто никого ничего. Поспокойней, может?

СТАХОВСКИЙ: Да нет! Я думаю, что там, конечно, кто кого и чего. Много интересного там происходит.

ДОБРЫГИН: Но поспокойней.

КУЗЬМИНА: А сколько там гадов живет, которые будоражат умы детские! Ну, ладно. Про Австралию понятно. Ты возвращался когда-нибудь домой?

ДОБРЫГИН: Нет. На Камчатку, если вы говорите, нет. Пару лет назад у меня было такой прям… В Новый  год я позвонил туда, в администрацию. А там же закрытый городок, он же военный. Я говорю: "Вот здравствуйте!" Нечасто я говорю, что "это Григорий Добрыгин". Для кого-то "Черная молния", для кого-то "Как я провел этим летом". Но я там это сказал, потому что я знал, что мне нужно попасть, очень хотелось, но мне прям очень холодно сказали: "Нам все равно. И нет. И  нужно делать все заранее".

СТАХОВСКИЙ: Камчатка, как Австралия, ты знаешь! Там тоже не пойми чего происходит, мне кажется.

ДОБРЫГИН: Конечно, хочется попасть туда. А у меня есть короткий метр, который я хотел бы снять. Но пока я с короткими завязал метрами, буду уже…

СТАХОВСКИЙ: Но где-то в голове он присутствует, конечно.

Ты считаешь себя вообще успешным человеком? Что  такое успех?

ДОБРЫГИН: Это возможность выбора, опять же, я отвечу. Вот,  наверное, для меня это так. Я благодарен этому успеху внешнему.

СТАХОВСКИЙ: А внутреннее есть ощущение, что …

ДОБРЫГИН: Как и со странами, неспокойно всегда, все время сомнения. Все равно это такой миг вообще прям.

СТАХОВСКИЙ: Успех, как счастье, как любовь, что ли? Тоже что-то такое? И поди его поймай!

ДОБРЫГИН: Не знаю, не задумывался.

КУЗЬМИН: Любовь - там нет выбора. Вообще никакого. Раз, и все!

СТАХОВСКИЙ: Ну, ладно! Хорошо. Не знаю. Мне кажется, 95 % людей совершенно однозначно любовь себе придумывают, а не ловят какое-то состояние. У меня есть такое ощущение. Но сейчас не обо мне разговор.

КУЗЬМИНА: Григорий, а что любовь?

СТАХОВСКИЙ: Ну, и вопрос у вас, Вера Николаевна!

КУЗЬМИНА: Раз уж про любовь заговорили! Ты высказался. Я тоже. Но нас здесь трое. Хорошо. Важная это часть жизни человека?

ДОБРЫГИН: Конечно. То, что питает. То, что… Ну, да, питает, наверное, как-то.

КУЗЬМИНА: Давайте теперь о житейском. Про "питает". Любимый вопрос.

СТАХОВСКИЙ: Что всегда есть в твоем холодильнике? Ты вот про это?

ДОБРЫГИН: О, сегодня страшная картина в холодильнике. Сегодня друг был у меня в гостях. "Поел?" - спросил его почему-то с утра. - "А есть, что поесть?"

СТАХОВСКИЙ: И выяснилось…

ДОБРЫГИН: В холодильнике почти никогда ничего  нет. Только когда приезжает мама в гости…

СТАХОВСКИЙ: И тогда там появляется что?

ДОБРЫГИН: Жизнь.

СТАХОВСКИЙ: Хоть какая-то теплится. Та мышка, которая позже кончает самоубийством, она хоть как-то находит себе хоть какое-то пропитание.

КУЗЬМИНА: Мама является твоим критиком того, что ты делаешь?

ДОБРЫГИН: Родители являются для меня как раз тем самым внутренним цензором. То есть, я порой что-то не делаю, чтобы их не расстроить.

СТАХОВСКИЙ: Не расстроить или стесняешься?

ДОБРЫГИН: Не расстроить. Ни в коем случае. Нет, не расстроить. Это как они задали мне в детстве… То есть, то, чем живут они, что они пытались передать мне, это является хорошим барьером не делать каких-то вещей…

СТАХОВСКИЙ: Которые, может быть, и хочется делать?

ДОБРЫГИН: Нет, раньше было сложнее. Допустим,  нет денег, тебе предлагают какой-то проект, где есть какой-то компромисс. Где нужно пойти, и вот раньше было трудно, ты только опирался на то, как родители увидят, им будет неприятно, не хочется их расстраивать. Потом стало этих проектов меньше и меньше и легче от них отказываться. То есть изначально это было, то есть, а покажу ли я это своим родителям? У меня все время такое  ощущение.

СТАХОВСКИЙ: То есть, есть внутренний вопрос?

ДОБРЫГИН: Есть, конечно.

СТАХОВСКИЙ: Но не ставить, может быть, какие-то рамки, которые заставляют не бросаться в те самые эксперименты, может быть, в том числе, и над собой, о которых мы говорили недавно?

ДОБРЫГИН: Нет, нет. Там как раз какие-то правильные рамки, правильные, можно даже сказать, шоры, которые… Причем, я благодарен этому, потому что у меня появляются проекты… Ты отказываешься от чего-то многого, а появляется именно то самое, что тебе нужно.  То самое, исключительное.

СТАХОВСКИЙ: То, что появляется. Что самое сложное в твоей работе?

ДОБРЫГИН: В какой работе?

СТАХОВСКИЙ: В любой. В том, что ты считаешь своей работой?

КУЗЬМИНА: Можно еще  один вопрос, на который нет ответа? Есть что-то, что ты уже не успеешь сделать?

ДОБРЫГИН: Ну и вопросы, ребята!

СТАХОВСКИЙ: Значит, будет повод повстречаться снова.

КУЗЬМИНА: Это тебе домашнее задание.

СТАХОВСКИЙ: Гриша, спасибо.

КУЗЬМИНА: Спасибо.

ДОБРЫГИН: Спасибо.